Кислородный предел - Сергей Самсонов

Закончив с двусторонней препаровкой, он замечает, что музыка вновь вернулась к началу, Silentium, отгорев, погаснув, опять неслышно перешло в беременную вечностью, начальную Ludus. Уж если кто и станет первооткрывателем, поймавший пресловутую частицу Бога, уж если кто уже и стал им, в сущности, так это Пярт — его ненастоятельно немеркнущее минорное трезвучие и есть тот самый баснословный Хиггсов бозон, не то чтоб придающий материи массу, а скорее, всеобщему существованию смысл.

Мартын и Алина вдвоем соединяют карманы: Нагибин вводит эндоскоп с оптическим диссектором и хищно изогнутые ножницы Мезенбаума в верхние разрезы, а Душевиц через рот упирается распатором в верхнюю границу скуловой кости. По верхнему краю передних двух третей дуги Мартын разрезает мгновенно запарусившую надкостницу, создавая тем самым под кожей единую полость, а затем, нащупав верхнюю точку предельного натяжения — чуть латеральнее верхушки скулового треугольника; здесь ткани следует оттягивать кверху и к краю, — протыкает кожу шприцевой иглой для того, чтобы прошить надкостницу в точке выхода викрилом.

«Мой веселый звонкий мяч, — говорит он, глядя на Алину и улыбаясь глазами, — ты чего пустился вскачь?» — намекая на то новое ощущение собственного лица, на которое с непривычки жалуются, возвратившись в сознание, многие пациентки. Зафиксировав мобилизованные ткани и справа, и слева, они с Алиной переходят к нижневечным жировым комкам: под нажимом Алины на верхнее веко Нагибин расслаивающими горизонтальными движениями эндоскопических ножниц разводит надкостницу. Захватив комок контриглодержателем, он одним движением иссекает столько жира, сколько выведено в рану. Бранши ножниц подключены к коагулятору — отсечение комка и заваривание поврежденных кровеносных сосудов происходят одновременно, культя почти не кровоточит. Затем Нагибин поднимает щеку, подтягивает рот по челюстному остову и прошивает нижнюю, важнейшую для максимального объемного омоложения, скуловую точку. Закончив накладывать шов, он расправляется и с Бишевым комком, осторожно разводя ножницами фасции и снаружи надавливая на щеку рукой, чтобы вывести однородную на ощупь массу в рану.

Человеческая глина. Что-то в этом есть. В том, что Мартын меняет выпуклость и вогнутость местами, вернее, возвращает на изначальные, врожденные места, препятствуя необратимым тектоническим процессам и останавливая ход настойчивого времени. Что-то есть в постепенном достижении неотличимости врожденного от восстановленного, естественной юности от искусственной молодости. Что-то от дерзновения вмешиваться в высший закон природы, когда сверкнет, проскочит вдруг под пальцами какой-то обжигающий разряд, и смешанное чувство страха, торжества, стыда от грубого прикосновения к запретной части жизни вдруг охватывает твердого, невозмутимого тебя, как со времен охотников и собирателей охватывало всякого, кто вознамеривался так или иначе потягаться с не терпящим конкуренции Творцом. Это грубое прикосновение стало для Нагибина чем-то вроде бытовой привычки, так что он его не сознает, как нельзя давать себе отчета в каждом безусильном вдохе и таком же ненатужном выдохе.

Подтягивая ткани, прошивая их викрилом и фиксируя в височно-теменной области миниатюрными титановыми шурупами (на шурупы у Нагибина патент, и с него, Нагибина, пошла на шурупы мировая мода), он восстанавливает существующую в человеческом представлении справедливость. Впрочем, в данном случае, когда по паспорту красотке всего — то тридцать пять, Мартын сверх всякой целесообразности забегает вперед, повинуясь слепому желанию пациентки обрести законсервированную сверхмолодость, затянуть лицо в предохраняющую пленку сродни герметичной, что защищает титаническую, безвкусно-водянистую, багровую клубнику в супермаркетах, — с той разницей, что призрачные нити этой пленки накладываются изнутри. В данном случае — и Нагибин это знает наверняка — характерно округленные объемы юных щек приобретут убийственно-карикатурную гипертрофированность, а призрачная пленка, которая навечно отделила счастливых насельниц глянцевого рая от мира увядания и тлена, вызовет в любом нормальном мужике скорее равнодушие и скуку. Единственное, что его извиняет, — эта дура сама этого хочет. За чужой вкус Мартын не отвечает — пусть считает себе, что стала счастливой.

Операция продолжается чуть больше трех часов, и когда наконец все разрезы ушиты кожными скобками и красотке внутримышечно введен дипроспан, внутривенно — преднизолон, Мартын со своими клевретками получает возможность отдохнуть. Швырнув перчатки, шапочку и маску в пустую мусорную корзину, он направляется пить чай вместе со своими девочками.

За чашкой бергамотового Ира в критическом духе высказывается об умственных способностях последней пациентки, уверяя, что в подобном возрасте следует задуматься о детях, а вернее, непростительном их отсутствии, а о личике и прочем можно будет позаботиться потом.

У Иры двое сыновей — семи и двух лет, — и выглядит она при этом так, что ни один мужчина не останется спокойным.

— Затянет и потом уже при всем желании не позаботится. А голова вообще другим, сам видишь, и перемены не предвидится. В ближайшие сто лет. Не, ну, Мартын, вот сам скажи: ты говоришь, что к нам все приходят за счастьем, а если у бабы на месте матки — ветер, пустота, то какое может быть счастье?

Нагибин в ответ только поднимает и опускает плечи. На этот счет существует так много теорий, что блуждать в этих дебрях чужих представлений о счастье он сразу отказывается.

— Эта тоже. — Громова как будто даже неприязненно косится на Алину. — Сидит, у моря ждет. Что? Достойные разобраны? По-моему, ты просто смотришь не туда.

— Ну, это мне решать, куда.

— Да знаю, знаю. Да только вот беда: кого ты ждешь, того уже захомутали.

Прелестные впалые и нежные, как замша, щеки Душевиц пунцовеют; еще не потеряла, милая, способности краснеть. Нагибин, поискав в карманах сигареты, из деликатности выходит. Последние три с половиной часа провел он, словно умерев для мира внешнего и позабыв о времени, сведенный к неослабному и острому, как бритва, зрению и двум безошибочно точным рукам: «все исчезает — остается пространство, звезды и певец». Такие минуты неизменно приносят ему наивысшее блаженство и если с чем и могут сравниться в этом мире, то только с пронзительной, до перехвата дыхания, близостью с Палеолог.

Что бы там ни говорили о неисчерпаемом богатстве человеческой души, о бездонности внутреннего мира, в котором звенят и пульсируют все Бахи, все Моцарты, но только вот наедине с собой, без дела, без работы, без Зонного взгляда Мартыну открывается не внутренняя глубина, но пустота. Как это омерзительно, однако, беспрестанно слышать собственное ровное дыхание, ощущать работу своего кишечника, смотреть на собственные руки, когда они ничем не заняты. Как страшно, больно, гнусно жить, не зная и не исполняя своего предназначения. И каким морозом обжигает мозг при попытке вообразить себе внутреннюю жизнь созданий, для которых ежедневная работа — только трудовая лямка, способ выживания, только средство защититься от извечных сил голода и холода и добыть себе материальные блага.

Господи, сколько их, людей, живущих с вечным тиканьем в башке и страдающих с девяти ло шести, сколько их, равнодушных, отупевших от бесцельности своей работы исполнителей, понимающих, что их ежедневное занятие неуникально, не имеет отношения к их личности и ничем не связано с тем, что мог бы делать только ты и никто другой больше. Но, однако, эти менеджеры, клерки, гардеробщицы, бухгалтерши почему-то не вздергиваются. (Мартын бы вздернулся, наверное.) Очень просто — подлинная жизнь этих особей происходит там, где тепло домашнего очага. Ровный, сильный жар кровного родства компенсирует неуникальность, серость, скучность рода занятий. Тот, кто задумывал всеобщее существование на этой вот голубенькой планете, позаботился о том, чтобы все пребывало в равновесии, чтоб междутем, что дали, подарили человеку, и тем, чего лишили, неизменно сохранялся баланс. С этой точки зрения Мартын по идее должен быть один. Без Зои. Ведь если у него есть чудесные минуты и часы в пространстве операционной, ведь если он здесь, за столом, царь и бог, то за что ему подарена еще и Зоя? Ну, а если у него есть Зоя, то зачем ему что-то еще? Получается, Мартын ни в чем не обделен и, напротив, вольготно покоится на баюкающих волнах непрерывного, сплошного счастья — счастья как бы на всех этажах бытия, от телесного низа до духовного верха, от Зоиных пяток, которыми она играет у него в паху, до этих рук, в которых человеческая плоть послушна и податлива, как глина. За что столько сразу всего? К кому вопрос?

«Дают — не думай что тебя поцеловали в темечко, отнимут — не считай себя избранником горя, — откуда-то вдруг вспоминает он. — У Бога нет ни первых, ни последних, ни малых, ни великих, и Он нас различает не по одаренности, а по способности любить». Кто это сказал, он не помнит. На Иоанна Дамаскина не похоже, стиль не выдержан. Неужели он сам? Он, вульгарный материалист? Странно, чем дольше он живет, тем менее рациональными становятся его соображения. Почему бы не думать просто, в рамках причинно-следственных связей: вот он, с головой и руками, стремился, вкалывал и преуспел? Вот он, не самый заурядный экземпляр мужской породы, элементарно избран доминирующей самкой? Но все-таки сейчас Мартыну хочется сказать «спасибо» известно за кого и совершенно неведомо кому.