Сент-Экзюпери - Марсель Мижо

«Удостоверившись, что это и есть тридцатый номер, останавливаюсь напротив большого грустного дома. Сквозь ворота замечаю вереницу дворов и строений. Вход в Сальпетриер производит не более тоскливое впечатление. Это настоящий муравейник, составляющий часть отмирающей Москвы. Вскоре его снесут и воздвигнут на его месте высокие белые дома.

За несколько лет население Москвы возросло на три миллиона. И вот они ютятся в квартирах, разделенных перегородками, в ожидании новых домов, где они будут жить.

Это организуется просто. Группа преподавателей истории, к примеру, или группа краснодеревцев образует кооператив. Правительство дает ссуду, погашаемую ежемесячно. Кооператив заказывает постройку государственной организации. Каждый уже выбрал себе квартиру, обои, обдумал будущее устройство. И каждый теперь терпеливо ждет в грустных комнатках, в этой передней жизни, потому что она – временная.

Новый дом растет уже из земли...

И они ждут, как часто ждали пионеры-строители в необжитых странах.

Я успел познакомиться с современными квартирами, где индивидуальная жизнь вновь обретает окраску. Но я хотел посмотреть собственными глазами на еще многочисленные трущобы времен мрачного прошлого. Поэтому я и прогуливался неслышно, как тень вдоль этого тридцатого номера. Я еще немного верил в «агентов», следующих за иностранцами по пятам. Я боялся еще, что они возникнут передо мной и преградят мне путь к государственным тайнам СССР. Но я прошел в ворота совершенно свободно. Никто не обратил на меня внимания. Никто угрожающе меня не окликнул. Оказавшись в муравейнике, я показал первому встречному листок, где я старательно записал адрес и имя лица, которое я хотел застать, хотя лицо это и не подозревало о моем существовании:

«Где живет мадемуазель Ксавье?»

Первая встречная оказалась расплывшейся теткой, которая немедленно прониклась ко мне симпатией. Она захлестнула меня словами, из которых я ничего не понял. Я не знаю русского.

Я смущенно заметил ей это, на что она разразилась потоком дополнительных объяснений. Не осмеливаясь ранить столь любезное существо попыткой к бегству, я дотронулся до своего уха и показал женщине, что ничего не понимаю. Тогда она решила, что я глухой, и возобновила свои объяснения, крича их; вдвое громче.

Мне осталось лишь понадеяться на счастье и, поднявшись по первой попавшейся лестнице, позвонить в любую дверь. Меня провели в комнату. Человек, открывший мне дверь, спросил меня по-русски. Я ответил ему по-французски. Он долго рассматривал меня, затем повернулся и исчез. Я остался один. Вокруг я заметил груду вещей: вешалку с несколькими пальто и фуражками, пару туфель на шкафу, чайник на чемодане. Я услышал детский крик, потом смех, потом патефон, потом скрип нескольких дверей, которые открывали или закрывали в чреве жилища. А я по-прежнему был один, словно взломщик, в квартире, где я никого не знал. Наконец человек вернулся. Его сопровождала женщина в фартуке, которым она вытирала с рук хлопья мыльной пены. Она обратилась ко мне по-английски, я ответил по-французски. Мужчина и женщина погрустнели и снова исчезли за дверью. Я услышал, что они советуются. Шум усиливался.

Время от времени дверь приоткрывалась, и незнакомые лица окидывали меня удивленным взглядом. Вероятно, было принято какое-то решение, отчего ожил весь дом. Вошел третий персонаж, на которого те, кто теснился позади, явно возлагали большие надежды. Он приблизился, назвал себя и заговорил по-датски. Все мы были разочарованы.

Посреди всеобщего разочарования я все думал о том, какие усилия прилагал, чтобы пройти незамеченным. Толпа жильцов и я грустно смотрели друг на друга, когда ко мне привели как знатока четвертого языка самое мадемуазель Ксавье. Это была старая баба-яга, худая, морщинистая, сгорбленная, с блестящими глазами. Еще ничего не понимая, она попросила меня следовать за ней.

И все эти славные люди, обрадованные тем, что я опасен, стали расходиться.

Вот я и у мадемуазель Ксавье. Чувствую себя несколько взволнованным. Она – одна из трехсот француженок в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет затерянных, словно серые мыши, в городе с четырьмя миллионами жителей. Прежние учительницы или гувернантки старорежимных дочек, они перенесли революцию. Удивительное время. Старый мир обрушивался на них развалинами храма, революция сломила сильных и рассеяла слабых, ставших игрушками бури, на четыре стороны света, но она не коснулась трехсот французских гувернанток. Они были так беспомощны, так сдержанны, так корректны! Уж так долго в тени своих прекрасных Учениц они привыкли оставаться незаметными! Они учили изяществу французского языка, а их ученицы тотчас же пленяли нежностью слов самых прекрасных, гвардейцев Старенькие гувернантки сами не знали, какой тайной властью обладают стиль и орфография, они ведь никогда не пользовались этим для любовных дел Они обучали также манерам, музыке и танцам; эти науки делали старушек еще более чопорными, но у юных девушек науки эти становились чем-то живым и легким. А старые гувернантки одетые в черное, строгие и скромные, старели. Они были тут, но невидимые, как добродетель, как правила и хорошее воспитание. И революция, скосившая роскошные цветы, даже не коснулась, по крайней мере в Москве, этих сереньких мышек.

Мадемуазель Ксавье семьдесят два года, и мадемуазель Ксавье плачет. Я первый француз за тридцать лет, сидящий у нее. Мадемуазель Ксавье повторяет в двадцатый раз: «Если бы я знала, если бы я знала, я бы хоть убрала в комнате получше!» А я замечаю открытую дверь и думаю о посторонних, которые сто раз успеют донести о нашей встрече. Я все еще смотрю на эту жизнь сквозь какие-то очки. Но мадемуазель Ксавье окончательно опровергает побасенки,

«Я нарочно открыла дверь, – признается она мне с гордостью. – У меня такой гость!»

Она с грохотом открывает шкафчик, звенят стаканы. С шумом появляется на столе бутылка мадеры, печенье...

Мы чокаемся. Теперь я слушаю, что она говорит. Я спрашиваю ее о революции. Мне любопытно, что она скажет. Что такое революция для серой мышки? И как можно выжить, когда все рушится вокруг?

«Революция, – доверительно говорит хозяйка, – революция – это скучно».

Мадемуазель Ксавье жила уроками французского, которые она давала дочери повара за обед... Каждый день она пересекала для этого Москву, Чтобы заработать что-нибудь на карманные деньги, она продавала по пути разные мелочи, которые старые люди доверили ей перепродать за бесценок. Губную помаду, перчатки, лорнеты.

«Это было запрещено, – признается мадемуазель Ксавье. – Это считалось спекуляцией».