Лукреция с Воробьевых гор - Ветковская Вера

Мы спустились по лестнице в прохладный вестибюль. И горничным, и хозяину я с удовольствием говорила «бон джорне», а Карасев величественно кивал. Но едва мы очутились на улице, он заметно съежился. Во Флоренции было не только жарко, но и влажно, как в бане.

— Что делать, дусик, потерпи! — утешала я мужа. — Видишь, вокруг горы. Флоренция расположена в низине, словно на дне огромного котла.

Карасеву очень нравилось, когда я сюсюкала с ним, как с младенцем. Видно, недополучил положенную порцию ласки в детстве. По дороге я разработала план: сначала Толик направится в кафе. В Уффици, конечно, роскошное кафе, иного быть не может. Напитки только прохладительные! А я быстро пробегусь по залам. Первая разведка, чтобы выбрать для Толечки самое главное.

— Конечно, Рубенс. Какие женщины, Толя! В твоем вкусе. Потом мельком «Весну». У тебя будет укороченная культурная программа.

— Вот-вот, укороченная! — обрадовался Карасев.

Так и порешили. Я, заглядывая в карту, проводила его в кафе и осталась в полном одиночестве среди этого великолепия. Вначале от волнения пошла куда глаза глядят, вдоль длинного коридора, внутренняя стена которого была увешана картинами.

Потом опомнилась и решила заглянуть в план. Эта длинная галерея была обозначена как Первый коридор. Из него высокие двери вели в залы, тоже четко пронумерованные и посвященные каждый определенному периоду или художнику — зал Леонардо да Винчи, зал Боттичелли, зал немецких художников, фламандских… Какие молодцы, похвалила я итальянцев за этот образцовый порядок. Однако никакого упоминания о Бронзино в плане не было.

Конечно, рано или поздно я Ее найду. Ведь я собиралась прийти сюда и на следующий день. Только бы не умереть от нетерпения.

Пройдя несколько залов, я устала, отчаялась и присела отдохнуть на одну из скамей. Пора было возвращаться за Карасевым, в темпе провести его по залам и отправить обратно в гостиницу. Пускай сидит у бассейна и прикапливает загар.

Тут я подняла голову и встретилась с Ней глазами. Она смотрела на меня насмешливо, словно давно наблюдала за моими суетливыми поисками. Портрет висел в коридоре, а не в одном из залов. Был он совсем небольшой, но не терялся среди соседних полотен. Казалось, Лукреция подстерегала своими холодными зеленоватыми глазами всех проходивших мимо.

На какое-то время мы остались с ней наедине. Кому, как не ей, я могла поведать о своей тоске, о разрушенной мечте. Как бы я хотела сидеть сейчас на этой скамейке с ним. Мы строили планы, как скопим денег и поедем в Италию. И было это всего два-три года назад, жаловалась я Лукреции. Ее лицо из насмешливого вдруг стало грустным и теплым.

— Я ее ищу-ищу! Минералка твоя давно закипела. Что ж ты, мать?

Надо мной стоял Карасев с бутылочкой «Веры» в руках. Я вздрогнула и долго не могла понять, как он здесь очутился. Ну конечно, Карасик залюбопытствовал, что это я так пристально высматриваю на противоположной стене. Лукреция буквально испепелила его ледяным презрительным взглядом.

— О, эта баба на тебя похожа, Лорик! — обрадовался Карась.

— Не она на меня, а я на нее, Толя, — улыбнулась я и поспешила увести его подальше, чтобы не раздражать Лукрецию.

Она явно произвела впечатление на Толика. Пока мы бродили по залам, он то и дело вспоминал:

— Ты видела ее платье? Я всегда говорил, это твой цвет! Не голубой, не зеленый, в который ты любишь рядиться.

Карась любил покупать мне обновки. Даже больше, чем себе. Ругал меня за то, что слишком невзрачно, неброско одеваюсь, без шарма. Ему не терпелось пройтись по фирменным магазинам — «Валентино», «Версаче», «Трусарди» — и прибарахлиться. Вот я его и отправила после укороченной культурной программы.

А сама вернулась на свою скамью. На ней уже сидела маленькая приветливая японка, но мне сейчас никто не смог бы помешать. Я сразу погрузилась в свои невеселые мысли. Скоро мы вернемся домой и нужно будет как-то жить. Но как? Этого я боялась больше всего.

Сидя на массивной дубовой скамье в галерее, глядя на плитки пола, я вспоминала прошлое лето, последнее наше с Игорем лето. Как не похоже оно было на далекие медовые месяцы.

Мы прожили в Касимове июль и август. Мои домашние ухаживали за мной, как за больной. Ведь я недавно потеряла ребенка, а с ним вместе и интерес к окружающему миру. Ни лес, ни река больше меня не радовали. Выздоровление наступало очень медленно.

Угнетали меня и перемены, как-то незаметно происшедшие с Игорем. Куда девался прежний — обаятельный, ровный со всеми, ироничный молодой человек? Он как будто постарел лет на двадцать, стал брюзгливым, раздражительным и скучающим.

Он больше не носил косоворотку, не бродил по берегу реки, спал до обеда, не выказывая ни малейшего желания порыбачить рано утром или покосить. Ведь раньше он так здорово косил. Сережа даже завидовал ему. Хождение в народ закончилось, думала я с грустью.

«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — любил повторять Игорь латинскую пословицу. Я все сваливала на крутые перемены. Это они подкосили моего Игоряшу. Как мне хотелось ему помочь. Но прежней душевной близости между нами не было. Он отгородился от меня бетонной стеной.

Казалось, он мстил за то, что я не захотела быть только верной подругой и помощницей, ушла в журналистику. А Иноземцев ненавидел журналистскую текучку, неосновательность. Но гораздо больше его раздражала блеснувшая во мне творческая искра. То, что я проявилась как личность, отказавшись от почетной миссии быть его тенью.

Но в наших отношениях все могло со временем наладиться. Главная беда заключалась в том, что Игорь никак не мог вписаться в перемены, «въехать» в новые рыночные отношения. К перестройке он отнесся, как и вся молодежь, с воодушевлением. Надеялся, настало его время, время долгожданной свободы, в том числе и творческой.

Но его время почему-то так и не наступило. Оказалось, в прошлом было удобнее. Можно было неспешно жить-поживать, по десять — пятнадцать лет пописывать диссертацию, ругать тупость и бескультурье правителей и чувствовать себя при этом представителем научной элиты.

В новые времена нужно было работать, иногда за троих. Не всем это понравилось. Исчезли тихие НИИ, где сотни мэнээсов просиживали целые жизни. Теперь преподаватели у нас на факультете получали меньше уборщиц в частных офисах. Поднялся дружный плач о гибели науки и ценных кадров.

— Наука не погибнет! — успокаивала нас Люся. — Ей всегда бескорыстно служили единицы, истинные таланты, которым при всех режимах плохо жилось. Но это же замечательно, если разгонят десятки НИИ и непонятных кормушек, позволяющих целым легионам паразитов присосаться к науке…

Конечно, Люся была, как всегда, категорична, но нельзя было не признать в ее словах доли истины. Почему-то ее речи очень задевали Игоря. Их дружба с Люсей давно дала трещину. Каким-то внутренним чутьем он понимал, что Люся его презирает.

В общем, становилось все хуже и хуже: и у нас с Игорем, и в отношениях между ним и моими родными. Но я все еще на что-то надеялась. До того жаркого августовского дня. Я нашла Игоря в саду в гамаке.

— Предстоит грандиозное событие! — сообщила я. — Пшеница уже сжата, обмолочена. Сейчас Сережка с папой ручную мельницу устанавливают. Пойдем посмотрим.

Игорь неохотно поднялся. Сережка уже третий год подряд вовлекал нас в эту замечательную игру. Мы жали серпом пшеницу на его участке, обмолачивали валиком. В сарае у бабки Дарьи нашли старинную мельницу. Что-то вроде перевернутой табуретки с каменным жерновом внутри.

Когда мы пришли, Серега увлеченно вертел ручку жернова и по желобку бежала струйка муки. Весь он был с головы до ног припорошен мукой, а глаза счастливо сияли.

Завтра утром бабушка достанет из печи первый хлеб, а Серж будет нетерпеливо и радостно приплясывать рядом.

Еще год назад Игорь принимал участие в нашей забаве, но нынче только кисло улыбнулся. С другом он обращался как с подростком, так и не вышедшим из детства. Не одобрял и решения Сергея посвятить себя школе. Сержу нравилось работать с детьми, хотя родители могли пристроить его получше.