Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

— Эй, Вардлин, как там у тебя дела? — окликнул меня Трит. — Удобно? Может, принести чего-нибудь?

Брауэр что-то сказал, шум двигателя поглотил его слова, но Трита они насмешили.

— Думаешь, ты незаменим? — спросил Брауэр. — Незаменимых нет.

Он добавил что-то еще, но тут машина ухнула в яму, меня подбросило и несколько секунд трясло так, что я ничего не слышал. Мое внимание приковал ворс на ковре. Он был похож на серый лес, когда глядишь на него из самолета. Я попытался пробудить в себе чувство опасности, но меня отвлекло смехотворное философское рассуждение на тему законности происходящего.

— Похоже, тебе кажется, что способность завалить любое дело составляет часть твоего обаяния, — продолжал Брауэр. — Можно подумать, ты ждешь, что вид твоей поверженной задницы приведет нас в умиление и мы станем улыбаться тебе, как годовалому ребенку, который еще нетвердо стоит на ногах.

Хотя эта фраза явно предназначалась Триту, мне она показалась настолько значимой, что я пропустил большую часть ответа, различив только одно слово — «наемник».

— Так вот как ты считаешь? Что ты — мой босс?

— Тебе надо научиться рассматривать наши отношения в терминах деловой структуры Голливуда, — ответил Трит добродушно. — Я — талант. А талант всегда получает то, что хочет.

— Ты что, шутишь?

— А ты, значит, смотришь на вещи по-другому?

— Я-то? Да уж конечно.

На фоне бело-голубой обивки салона — цветовая гамма воскресной школы, излюбленная самыми крутыми небесными боссами, — маячила вибрирующая серебряная вилочка: ручка двери. Она то придвигалась к самому моему лицу, то уезжала на телескопическое расстояние, в зависимости от того, насколько сильно меня трясло. Ведомый скорее животным инстинктом, нежели реальной надеждой, я протянул руку, толкнул ее и почувствовал, что запирающий механизм поддается.

— Ты больше похож на клоуна на детском празднике, — сказал Брауэр. — И неплохого клоуна; ты много всяких забавных штук знаешь. Но все дело в том, что есть и другие.

— Ты просто меня недооцениваешь.

— Но это не значит, что следует забывать: есть люди, которых от тебя просто тошнит. Я не хочу, чтобы ты заблуждался на этот счет.

— Тебя от меня тошнит? — весело переспросил Трит. — Держу пари, что да.

— Глядя на тебя, мне хочется пересмотреть наши договоренности.

— А это нехорошо, не так ли?

— Да, меня это не очень забавляет, — согласился Брауэр. — Но ведь я не клоун.

Моя уверенность в том, что замок шевельнулся, пропала. Точнее говоря, под действием наркотика все, что я когда-либо знал о замках, выветрилось у меня из памяти, и теперь я никак не мог вспомнить, что означает такое движение — заперто или открыто; но, вспомнив, как огорчился Брауэр при виде Трита, я решил, что он вполне мог позабыть запереть дверь. Без всякого отчаяния, просто так, наудачу, я снова потянул за ручку, на этот раз сильнее. Дверь распахнулась, и я наполовину выполз, наполовину вылетел на улицу.

Шмякнувшись плечом в грязь, я тут же сгруппировался и кубарем полетел вниз по набережной, отчего свет и тьма завертелись вокруг, как белки в колесе, а острые предметы втыкались мне в спину и в голову до тех пор, пока я не врезался во что-то и не остался лежать на спине, оглушенно глядя в гноящееся небо, а вспышки света перед глазами застилали мне обзор. Шею и плечи ломило. Колени моих джинсов пропитались кровью, левое запястье болело. Но насколько я мог судить, серьезных повреждений не было, а от последней встряски организм выбросил в кровь столько адреналина, что действие наркотика ослабло.

— Ay, Dios![61]

Кто-то заверещал за моей спиной, заставив меня мгновенно перекатиться на четвереньки. Толстая и перепуганная, в прилипшей к телу полупрозрачной ночной сорочке, под которой отчетливо выделялся темный треугольник внизу живота и пупок, размерами напоминавший лунный кратер, какая-то женщина съежилась в дверях крытого жестью сарая, наклоненного, точно пизанская башня; двое большеглазых ребятишек прильнули к ее ногам. На людей они не походили. Скорее на насекомых, ловко притворившихся людьми. Высокоразвитые жуки наводняют человеческую сферу обитания, пожирая наших бедняков и занимая их места. Некоторые даже умудрились стать звездами телесериалов. Когда-нибудь они окажутся в большинстве. Я хотел встать, но поскользнулся на каком-то деревянном обломке. Осколки дощатой изгороди валялись вокруг. Мой взгляд зацепился за крону бананового дерева возле сарая. Его зазубренные листья-ветви слабо и нерегулярно подергивались, точно лапки растоптанного паука. Наблюдая их движения, я снова почувствовал, что ничего не соображаю.

— Родольфо! — завопила женщина. — Ayudame![62]

Я услышал приглушенный хлопок, который даже в бреду распознал как пистолетный выстрел. Женщина тоже сразу поняла, что это такое, и затащила детишек внутрь, не переставая призывать своего Родольфо, который, должно быть, спал мертвецки пьяный, в противном случае он давно дал бы о себе знать. Мужчина, чей силуэт вырисовывался на фоне красного свечения габаритных огней автомобиля, целился из пистолета, стоя на краю набережной, расстояние до которого я определить не мог. Красиво и совершенно нереально. Черный силуэт, кроваво-красный воздух, клубы выхлопных газов. Будь у меня при себе фотоаппарат, я бы точно не удержался от пары снимков.

Пуля впилась в грязь рядом с моим коленом, чем настроила меня на способствующий выживанию лад. Шатаясь, я поднялся на ноги и навалился на хлипкую дверь сарая, отчего она тут же слетела с петель и я оказался внутри. Вопли в темноте; писклявые вскрики ребятишек. Что-то тяжелое садануло меня по плечу и лязгнуло об дверь, за ним последовало хриплое проклятие в стиле Родольфо. Я вышиб переднюю дверь и оказался на улице. За мной из своего замка выкатился страшный, как тролль, мужик с волосатой грудью, в трусах, майке и с мачете в руках. Решив, что в данном случае дипломатические таланты мне не помогут, я кинулся бежать.

Какое-то время — может статься, гораздо меньшее, чем я себе воображал, — бег не отнимал никаких усилий. Впечатление было такое, будто это не я бегу, а мир скользит мимо меня, парящего в пространстве. Мои шаги были быстры, дыхание свободно — я верил, что смогу обогнать любого преследователя, а избавившись от него раз и навсегда, соберусь с мыслями и решу, что делать дальше. По обе стороны дороги тянулись глинобитные хижины с провалившимися крышами; кое-где между ними попадались одиноко стоящие развалины более крупных построек — прежде в них были офисы или предприятия, а теперь они зияли проемами окон и дверей на темной улице: остовы домов, еще не уничтоженные окончательно, но давно непригодные для обитания. Баррио Эскина дель Соль. Квартал Солнечный Уголок по-нашему. Самый заброшенный квартал самого убогого района города, где не встретишь никого, кроме бродячих собак, да живых мертвецов, да тех, в ком едва душа держится и кто переехал в муниципальные дома (построенные — вот тоже ирония судьбы — на средства Северо-Американской ассоциации свободной торговли) — когда воздух испортился настолько, что ребятишки стали рождаться с вдавленными внутрь грудной клетки головами. Примерно в двухстах ярдах передо мной, вздымаясь, точно желто-белый каравай над пеплом духовки, в которой его испекли, стояла виновница этого разорения: макиладора «Юнайтед продактс». Ярко освещенное здание с широкими стеклянными дверями и выложенным пластиковыми плитками фасадом занимало несколько кварталов, белесый дым поднимался из венчавших его труб и уходил наверх, к небу, чтобы соединиться с уже скопившейся там отравой, — в ущербном свете прожекторов на крыше здания дымные колонны казались зеленоватыми эктоплазматическими[63] подобиями жутких извивающихся щупальцев, из которых давно высосали всякую жизнь и теперь выдавливают через трубки на манер сосисок, сделанных неизвестно из какой гадости.

Поняв, где нахожусь, я заметил, что мне стало труднее бежать. Я начал задыхаться и спотыкаться. Закололо в боку, заныли многочисленные ушибы. Зато запястье молчало. Я совсем его не чувствовал. Дыхание стало прерывистым, на нижней губе выступила пена. Я огляделся, ища укрытия, чтобы спрятаться и отдохнуть. Ничего не попадалось. Отовсюду веяло присутствием какой-то хмурой силы, зловещей магии, всепроникающей угрозы. Маслянистые черные мениски выпирали из каждого разбитого окна и каждого проема, где на одной петле болталась дверь. В развороченных домах тьма сгущалась в огромных черных птиц, прятавших голову под крыло и едва умещавшихся в глиняных скорлупках, из которых они скоро вырвутся и полетят, терзая тишину, в небо, чтобы оттуда возвестить о своей ненависти ко всему миру, а потом выстроиться крылом к крылу, закрыв собой свет солнца, и призвать на землю ночь Апокалипсиса, беззвездную и бесконечную. Замедлив шаг, я прислонился к оштукатуренной стене и попытался остановить канонаду мыслей, фейерверками взрывавшихся в голове. Сердце билось с пугающей нерегулярностью; руки и ноги то леденели, то снова теплели, как будто кровь приливала к ним толчками, с усилием пробиваясь по спутанным и переплетенным сосудам. Макиладора была совсем рядом, я даже слышал какое-то гудение внутри нее. Тени, которые отбрасывали в огнях ее прожекторов соседние дома, были так густы, что казалось, запросто могут превратиться в ножницы и вспороть своими лезвиями землю, а заодно и отчекрыжить мне ноги по самые лодыжки; улица, да нет, квартал целиком был безлюден и упивался своей тотальной пустотой, в которой малейший шелест или шорох отдавался рокотом игральной кости, катящейся по доске из мазонита. Каждый крохотный выступ штукатурки приобрел особое значение и смысл. Цвета сияли; засыпанные гравием участки дороги шкворчали, как на сковородке; осыпающиеся карнизы ошеломляли деталями. Не было никакой возможности объяснить, почему лишь я один прямо стою среди переплетения линий столь сложного, что сами понятия формы и направления растворяются в нем; страшно было отойти от стены хотя бы на шаг — а вдруг окажется, что я неправильно оцениваю свое положение относительно всего остального. На стене дома напротив краской из баллончика кто-то написал лозунг, темно-красные буквы истекали кровавыми каплями, как в названиях старых ужастиков. Хайку крайних левых, не иначе, подумал я. Вопль социального протеста. Приглядевшись к надписи — что удалось мне далеко не сразу, — я прочитал: «Да здравствует Дьявол!» Ну что ж, в Эскина дель Соль, по крайней мере, Вселенная приняла этот призыв близко к сердцу.