Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

— Мы с ней как-то познакомились у Ларри, — сказал я, — милая леди.

Сомнение заострило ее черты.

— У Ларри Кинга?

— Ага. Прошлой осенью. Во время моего турне.

Она перестала рыться в сумочке.

— Так ты музыкант?

Сорвись слова признания с моих уст («Я — Вардлин Стюарт»), и она была бы моя, и вскоре мы бы уже спешили к ее машине; но я вдруг почувствовал себя прежним Вардлином, тем, с острова Лопес, презиравшим всех и вся, и решил покуражиться, рассказав ей историю — не напрямую, а жестокими намеками — об одной знаменитой актрисе, которая, предчувствуя скорую старость, убедила себя в том, что теперь ей по нраву плотские радости покруче тех, какие может предоставить легальная индустрия вечеринок, и стала зависать в экзотических мексиканских борделях, где можно совокупляться с гигантскими жуками, пить мартини со змеиным ядом и тусоваться с насильниками-дегенератами, по сравнению с которыми их голливудские кузены просто дети малые.

— Она хотела устроить вечеринку и для меня, да только я прекратил турне, — сказал я. — Срочные дела дома.

Блондинка бросила на меня хитрый взгляд.

— Вечеринки у нее что надо. Ты ведь был у нее в доме в Санта-Барбаре, я полагаю?

Забавно, сказал я себе. Проверка. Правильных ответов, которые сразу подняли бы меня в ее глазах, было хоть пруд пруди, но у меня крутилось на языке следующее: «Нет, в Санта-Барбаре я не был,[67] а ты знаешь, что у нее на заднице родинка в виде крохотного петушка? Так что, когда снимали „Инстинкт“, пришлось замазывать ее гримом».

— Помнишь дилемму, о которой мы говорили раньше? Может, это она и есть, — сказал я.

Пока я раздумывал, как бы похитрее запудрить мозги блондинке, молоденькая мексиканка в темно-голубом коктейльном платье с низким вырезом, протиснулась между нами и, повернувшись к женщине спиной, зашептала мне на ухо:

— Зачем тебе эта сука, на ней клейма негде ставить! Пойдем со мной, у меня киска получше будет!

Хорошенькая, круглолицая и черноглазая. В длинных темных волосах — белый цветок кактуса. Духи с ноткой чего-то вяжущего. Я подался назад, чтобы разглядеть ее получше, и увидел миниатюрную пухленькую шлюшку, чьи глаза были обведены сине-зелеными павлиньими тенями, губы намазаны лоснящейся черной помадой, а груди подобраны так высоко, что казалось, одно небольшое усилие — и она сможет положить на них голову. Платье в обтяжку делало ее похожей на беременную, месяце эдак на четвертом. И она тоже кого-то мне напоминала. Два знакомых лица сразу. Чем я рискую?

— А ты знаменитость? — спросил я у нее.

— А как же! — Она потерлась об меня грудью. — Хочешь, скажу, чем я знаменита?

Не сводя глаз с блондинки, я продолжал говорить с мексиканкой.

— Ты актриса?

— Самая лучшая из всех, кого ты видел, парень!

— Говорят, — ответил я, — если видел одну, считай, что видел всех.

Без единого слова блондинка слезла с табурета и пошла на поиски того, кого ей предназначила в тот вечер судьба. Я поборол желание отпустить ей вслед какую-нибудь колкость. Проводник-Змей приблизился к нам и спросил у шлюшки, что она будет пить.

— Все, на что у нее хватит денег, — сказал ему я.

— Что с тобой такое? — Указательным пальцем она вытянула из кармана моих джинсов бумажник и раскрыла отделение для купюр. — Денег полно! — Я попытался выхватить у нее бумажник, но она увернулась и стала рассматривать мои водительские права. — Вар-р-р-д-л-и-и-и-н Стю-арт. Так тебя зовут? А я Инкарнасьон.

Она произнесла свое имя так, словно это было название какого-нибудь гордого государства, и заказала текилы. Я вырвал у нее бумажник.

— Не будь таким грубым, Варрд-лиин, — сказала она. — Не надо мне грубить.

Зачатки интуиции вовремя подсказали мне, что я не дома, что мне надо убраться из Ногалеса, и притом как можно быстрее, а еще я подумал, что ужасно хочу к Терезе, пусть даже только потому, что она — единственный на свете человек, рядом с которым я не веду себя как последний говнюк.

Инкарнасьон потянула меня за руку:

— Почему бы нам не подняться в мою комнату, я буду с тобой очень милой.

— А где твоя комната?

— Наверху… сзади. Пойдем! Я тебе покажу.

Наверху сзади меня вполне устраивало. Там наверняка найдется лестница, пожарный выход или какой-нибудь черный ход. План действий начал принимать очертания. Брауэр наверняка рыщет где-нибудь по ложному следу, а Баррио Сьело недалеко от более цивилизованных кварталов, так почему бы мне не рискнуть и не рвануть напрямик через пустырь. Потом позвонить, сесть в такси и махнуть до границы. Но когда Инкарнасьон повела меня дальше в клуб, в глубину фальшивого черного леса, где шум становился все сильнее и нас окружила толпа гибких, точно кошки, танцоров, которые разговаривали при помощи пальцев, как полинезийцы, извивались и обвивались друг вокруг друга, залитые, точно вином, пятнами пурпурного и красного света со сцены, вопили в такт чудовищному ритму, подгоняемые тяжелой поступью баса-мастондонта, под который хорошо только дух из кого-нибудь вышибать, мысли о спасении покинули меня, вытесненные из головы нашествием уродливых звуков, громоподобной энергией и текстом песни:

…Дрожат протоны, летят нейроны.Неон пылает, тьма нож хватает.Поют все мухи, конец иллюзий…Тьмы ангел! Зла радость!Тьмы ангел! Зла радость!О, вероломство!

Инкарнасьон танцевала, наклонив голову, стиснув кулаки, ее груди подскакивали и шлепались друг о друга, пот летел с нее хрустальными каплями, издавая чистый печальный звон, но сатанинская гитара, правившая в тот миг всем миром, с шипением проглатывала их и превращала в ничто, и, если бы не моя рука и особенно колено, я бы и сам пустился в пляс вместе с ней. Первобытная тяга к насилию овладела мной, дикие эмоции спазмами сотрясали мое нутро, точно слова песни, театральные и бессмысленно-грозные одновременно, и впрямь заключали в себе толику реального зла, подобно мексиканскому варианту ацтекского проклятия, превращавшего мужчин и женщин в зверей, и я обнаружил, что вместе со всеми рычу «О, вероломство!», подпевая вокалисту, тощему юнцу, чей противный, гортанный, похотливо-хриплый голос был на самом деле голосом двенадцатифутового демона с круглой, как бочка, грудной клеткой и козлиными рогами, который присел перед микрофоном и завывал в него, в то время как остальные музыканты — за исключением ударника, скорчившегося за барабанами синеволосого гнома, — вышагивали по сцене с изяществом обезумевших принцев и то вертелись вокруг своей оси, чуть не падая, то снова обретали равновесие и застывали в разнообразных позах, иногда лицом к лицу, подначивая друг друга на новые гнусные подвиги, загоняя людям в мозги тонкие шила своих гитарных партий, подстрекая их тем самым к предательству. Окружавшие нас танцоры казались фрагментами живого гобелена, наподобие тех средневековых изображений девственного леса, где сквозь переплетения стволов, листвы и ветвей проглядывают морды животных и бесовские хари, — так и тут между телами танцующих, в отверстии, образованном непрестанно шевелящимися руками и ногами, я разглядел крадущуюся пантеру, чья черная шкура лоснилась, глаза горели красным огнем; затем какой-то зверь, похожий на медведя, только с клыками, — может, огромный кабан, — протиснулся мимо, наподдав по дороге плечом две танцующие пары, так что те завертелись волчком, неуклюже, но все же не настолько, чтобы их движения можно было счесть полностью лишенными фации; за ним в поле моего зрения попал человек-игуана в креповом шарфе — он неспешно шел на задних лапах, подергивая драконьим хвостом, а поравнявшись со мной, повернул в мою сторону голову, и его длинная физиономия цвета кости стала очеловечиваться прямо на глазах, точно он впитывал в себя подробности моей внешности; а когда я уже решил, что все танцоры превратились в животных, потому что людей вокруг почти не осталось, зато зверей появлялось все больше и больше — женщины-птицы, прямоходящие змеи, девушки-обезьяны, парни-собаки, мужчины-тараканы, — и даже те, кто еще остался самим собой, уже демонстрировали признаки превращения: зубы удлинялись, всякие признаки индивидуальности изглаживались с лиц, превращая их в стилизованные, упрощенные копии самих себя, — в тот самый миг я увидел Трита, покойника, со всклокоченными от запекшейся крови волосами, посеревшей кожей, в сопровождении кучки кактусовых духов, — похоже было, что они куда-то его ведут, может, назад к скале в пустыне. В следующий миг он уже скрылся в толпе, растаяв между танцующими так быстро, что я даже усомнился, точно ли это был он, и потому почти никак не среагировал, только удивился да напомнил себе, что мне лишь кажется, будто я все это вижу, а на самом деле это химический карнавал, Марди-Гра в моей крови, где сексуальные кровяные тельца горстями выбрасывают в окна бусины да выставляют свои галлюцинаторные груди на обозрение ликующей толпы внизу, как вдруг в стене танцоров возникла новая просека, а в конце ее, шагах в двадцати — двадцати пяти от меня, стоял единственный антропоморфный монстр того вечера: Брауэр. Не видя меня, он внимательно прочесывал толпу взглядом, но я не стал ждать, пока он повернется в мою сторону, схватил Инкарнасьон за руку и потащил ее к сцене, расталкивая людей и выкрикивая на ходу, где, черт возьми, ее комната и знает ли она, как отсюда выбраться. Попытавшись утихомирить меня жестами, она сказала: «О’кей, о’кей» и повела меня к сцене, сбоку от которой была дверь, почти невидимая, потому что она, как и стена, представляла собой сплошной лиственный орнамент; как только дверь закрылась за нами и наступила относительная тишина, я спросил, где черный ход.