Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Хэйта пристально вглядывался в лицо Мунэёри.

— Господин, а ведь тебя околдовал злой дух.

— С чего ты взял?

— У меня в глазах порчи нет. Я же вижу, что ты пришел со злым умыслом.

— Да?

— Это видно даже по тому, как ты говоришь. Если есть, что сказать мне, выкладывай.

— Ладно. Слушай!

Мунэёри устроился поудобнее напротив Хэйты.

— На той скале высечены будды. Их много, — которая из этих фигур сделана твоей рукой? Если ее не видно из хижины, объясни хоть ее расположение. Прошлый раз я слышал, что она на утесе, но, верно, есть какой-нибудь отличительный знак. Объясни.

— И что, если я скажу?

— Выстрелю.

— Как выстрелишь?

— Не увиливай! Молчишь? Тогда стреляю сразу!

Хэйта молчал и не сводил глаз с огня.

— Трусишь? Испугался моего лука?

В ответ раздался пренебрежительный голос.

— Вот еще! Будда прямо над этой деревней. Если упрямец решит стрелять, может пускать стрелу на все четыре стороны — она все равно к нему вернется.

— Да нет! Я не про того будду, который царит всюду. Я — про того, что ты высек своими руками. Тот будда несет на своей спине всю гору, и невозможно стрелять с противоположной стороны горы. Поэтому я и поднялся сюда. Назови примету!

— Неужели рука поднимется?

Печаль в лице Хэйты только распаляла Мунэёри.

— А хочешь, на спор выстрелю? Скажешь тогда?

— Я не ставлю на карту будду, которого высек своими руками.

— Зато я ставлю — лук со стрелами.

Хэйта опять замолк. Мунэёри теснее придвинулся к нему:

— Не скажешь?

— Так ведь погибнешь ты, господин!

— Говори!

И тут глаза у Хэйты загадочно сверкнули. Мунэёри даже вздрогнул, так режуще-остр был их блеск.

— Хорошо. Скажу. Тремя утесами высится скала. Третий, верхний утес увит цветами, у него самые красивые очертания. Сейчас восходит луна шестнадцатой ночи, и там, где небо сливается с ущельем, хорошо виден этот утес. Там и высек я изображение будды. И в него вселился будда, покровитель неба над нашей деревней. Стало быть, господин наместник собирается в него стрелять? Несчастный! Здесь, где буйно растет трава забвения, я один. И никто не увидит, что станет с наместником. Запомни это. А теперь ступай!

Мунэёри в гневе вскочил.

— Ты увидишь!

Голос потонул в лунном сиянье, льющемся в растворенную дверь.

Под вечер во дворце, в спальне Уцуро-химэ, слышался торжествующий голос Фудзиути:

— Вот чудеса! Сам удивляюсь! Я думал, что он ни на что не способен, а гляди-ка, на славу послужил. И впрямь пронзил Уцуро-химэ! Теперь судьба у меня в руках. И должность наместника в кармане. Как бы не прозевать своего счастья.

В одной из потаенных комнат дворца мигом собрались преданные Фудзиути люди. Сидя на почетном месте, он грозно сказал:

— Слушайте все внимательно! Я, Фудзиути, и госпожа Уцуро-химэ сегодня вечером дали друг другу супружескую клятву. Вообще-то сама госпожа Уцуро-химэ должна назначать на должность наместника, то есть нужно поставить человека, которого не стыдно было бы взять ей в мужья. Теперешний наместник пренебрег Уцуро-химэ и забавлялся с оборотнем без роду без племени. И, стало быть, уже потерял должность. Не говоря уж о том, что вся провинция ненавидит его за лютость. Отныне я — муж госпожи Уцуро-химэ. Стало быть, я настоящий наместник. Спину мою, как щит, прикрывает могущественный род Уцуро-химэ из столицы. Вскорости из столицы поступит желанный указ. Как я и раньше предупреждал, непутевого наместника сгубило то, что он в открытую нарушил свой долг, разорвав супружеские узы. Сегодня же схватите нечестивца. Этот разбойник, пока светит солнце, носа из спальни не кажет. Из луков не стрелять. Врывайтесь в спальню и хватайте. И Тикусу прихватите. Если охота, можете все позабавиться с ней.

В величественно-властном, знающем себе цену человеке трудно было угадать прежнего Фудзиути. Это превращение было еще удивительнее его неожиданной удачи в спальне Уцуро-химэ.

— Эй, кто-нибудь! Подите и посмотрите, что делает этот негодяй!

Несколько человек вышли и вскоре вернулись, доложив, что Мунэёри с Тикуса, похоже, спокойно спят. Только лук, с которым наместник не расставался, почему-то валяется за пологом.

— Для этого мерзавца забыть лук все равно, что потерять голову. Эй вы, глядите в оба! Ну, смелее!

Сверкая длинными мечами, они толпой ввалились в спальню. Подняв над головой свечи, они увидели только два пустых изголовья — Мунэёри и Тикуса бесследно исчезли. Обшарили все закоулки во дворце: их и след простыл.

— Неужто сбежали? Если и удрали — вряд ли выехали за пределы провинции. Поймать и прикончить их!

Во дворце распределили основные посты меж людьми и начали пировать. В самый разгар веселья на дом обрушился проливной дождь, перешедший в косой ливень. Пьяный Фудзиути на подкашивающихся ногах вышел на галерею. Втянув голову в плечи от брызжущего с крыши дождя, он посмотрел вдаль — в безоблачной выси над горной вершиной ярко сияла луна.

Мунэёри стоял у края скалы, залитой лунным светом. У ног разверзлась бездонная пропасть. Черным заливом легло пред ним ущелье. В море тьмы полуостровом врезалась трехглавая скала, сдерживая натиск бьющейся об ее сверканье тьмы. Венчавший скалу утес горделиво взметнулся ввысь. Здесь, где мрак непроглядно черен, утес ярко-светел, — небо и ущелье оспаривают свои владения, Мунэёри ясно увидел красивый и ночью силуэт верхнего утеса. Луна стояла как раз над ним.

Мунэёри уперся ногами в землю и, сосредоточенно глядя на утес, до отказа натянул тетиву. Три стрелы решительно и беззвучно, как живые, умчались во мрак. Вытянулись во тьме в одну линию, засверкав в лунном свете. Первая и вторая, ударившись об утес, тут же рассыпались, третья стрела в мгновенье ока прошла сквозь вершину, полетела к луне, скрывшись из виду.

— Выстрелил! Я выстрелил! Эй, Хэйта! Запомнил? Тикуса, и ты не забывай!

Едва Мунэёри прокричал это, как край скалы под его ногами, прежде твердокаменный, треснул, и Мунэёри сорвался в черную пропасть, рухнув на дно ущелья. Лук вылетел из его рук, вспыхнуло пламя, лук обернулся сияющим, как лунный свет, лучом, метнулся из ущелья к вершине, поднялся над ней и, кружась в небе, унесся по направлению к дворцу.

Хэйта все еще сидел в хижине у огня со свитком сутры в руках. Когда просвистела третья стрела, свиток выскользнул у него из рук и с шелестом упал на пол. «Я выстрелил!» — донесся до него крик. Эхо подхватило крик, и голос Мунэёри летал над хижиной. Не обращая внимания на упавший свиток, Хэйта, не шелохнувшись, долго сидел на корточках, будто забыв о голосе, пронзившем слух. Огонь затухал, но Хэйта не подбрасывал в него щепок, и прогоревшие ветки начали тлеть. Головешки рассыпались. Вдруг из пепла на пол выскочила горящая ветка, огонь перекинулся на край свитка. Свиток занялся, полыхнуло пламя. В дрожащем пламени показалась очаровательная девичья фигурка в узорчатом платье и тотчас исчезла. Пламя опало, оставив на полу горстку пепла от сгоревшего свитка.

— Неужто и лисица сгорела в пламени людской злобы?

Ворча что-то себе под нос, Хэйта прилег на пол. Со стороны казалось, будто он задремал, пригревшись у неостывшего тепла, но, он был мертв. Несмотря на всклокоченные волосы, его юное лицо было красиво и удивительным образом походило на лицо Мунэёри.

Той ночью в самый разгар пира на дворец нежданно-негаданно упал ярко светящийся луч, и дворец, как был под проливным дождем, заполыхал и в один миг сгорел дотла, а с ним и все живое.

Когда занялся ясный день, на пепелище, где еще вчера был дворец, лишь кое-где чадили тлеющие деревья. И только в одном месте, колыхаясь на ветру, ярко зеленели травы, меж ними — цветущие кусты. Это были пурпурные астры. Сквозь заросли проглядывало что-то обуглившееся, бесформенное. Это была мертвая лисица.

Голо было на пожарище. Там, где прежде стоял дворец, ныне раскинулась равнина, она доходила до горной реки, до гор и долин, где, бывало, охотились, и тянулась к дальним скалам.

Отсюда видны неизменные, что в пасмурный, что в ясный день, очертанья гор, поросших теми же пурпурными астрами.

На вершине одной скалы равнодушные к этим астрам будды, что высечены в камне, изо дня в день взирают на мир милосердными ликами. Каждую зиму умирают пурпурные астры, чтобы возродиться следующей осенью. Будды не умирают. Умирают скалы. Рушится скала, и с ней разрушаются лицо, руки. Рухнет гора — и нет им возрожденья. Только будды верят в вечную жизнь скалы, для них она вечна.

Среди этих не ведающих смерти будд был один, у которого недоставало головы. Верхнюю часть утеса, которая служила будде головой, словно сковырнули, и она скатилась, но не на дно ущелья, а в углубление на соседней скале, да так и осталась там лежать. Голова была необычна для будды: гневно вытаращенные глаза, оскаленные клыки, огнедышащий зев, — не злой ли дух в своем неистовстве. Глядя на нее, люди тряслись, как от мартовской лихорадки. Голову не раз поднимали и ставили на прежнее место, на вершину утеса, и она вроде приставала вплотную. Страшное обличье исчезало, как наваждение, и появлялся многострадальный, исполненный милосердия лик. Но с наступлением ночи, хотя к ней вроде бы никто и не притрагивался, голова падала в углубление под утесом. Ее ставили на прежнее место, но она снова скатывалась. И, наконец, ее уже нельзя было сдвинуть оттуда. На краю утеса меж чинно выстроившихся будд проглядывала голова злого духа, озиравшая окрестности.