Вертолетчик - Игорь Фролов

6

…Они возвращались. Борттехник, сидя на скамейке в чужом салоне, пытался прогнать навязчивые сцены собственной смерти в вероятном прошлом получасовой давности. Смерти шли чередой, одна страшнее другой, — вплоть до отрезания головы, — этот вариант, уже булькая и задыхаясь, он пытался предупредить, подорвавшись на гранате, но никак не решался разжать руку.

В пылу борьбы он даже не заметил, что навстречу им пролетела пара с техбригадой и экипажем. Бригада заменила пробитый хвостовой редуктор, и когда солнце, красное как клюква, сидело на западных горах, хромой вертолет приземлился на базе.

Где в это время был его борттехник, автор точно не помнит. Он вообще не видит борттехника в первый час после прилета — его как бы не было на земле. Дальше понемногу проясняется. Кажется, быстро смеркалось — да, уже было темно, потому что костер за баней в окопе был ярок. Пили тут же, в ожидании закуски. Банщик пожарил мясо козы, подстреленной «мессерами» на обратном пути, — автор помнит, как ее разделывали в том же окопе. Он помнит, как потекла в пустое ведро вялая, прерывисто-густая струйка крови; отломилась с сухим треском козья нога, и ее выбросили на поверхность. Из мрака появились собаки и набросились на обломок с копытцем. Им выбросили еще ноги и голову. Ее тут же подобрал солдат с ножовкой, аккуратно отпилил крышку черепа с прямыми, кручеными винтом рожками, и боком, по-крабьи заскользил в сторону. Его остановил майор:

— Куда понес, шустрый? Это — моя добыча. — И, обращаясь к борттехнику: — Как, пулеметчик, головка бо-бо? Пойдем-ка, я тебя полечу, у меня средство есть.

Он завел борттехника в предбанник, жестко держа за локоть, развернул к себе.

— Ты после прилета сходил, отметился?

— Куда?

— Куда, куда! К ней. Показался бы, вот, мол, жив, почти здоров. Друг все-таки… Иди, иди, пусть она тебе башку хоть продезинфицирует и заклеит — вон как рассадил, — а у нее БФ медицинский есть. Потом потихоньку двигайте ко мне в балок. Я сейчас попарюсь и приду. И вот еще — рога мои захвати, не пойду же я с ними по городку. А хочешь, себе возьми. Не простая коза-то!

— А какая? — тупо спросил борттехник, глядя на зазубренный срез кости…

— Семен Семеныч!.. Ведь на ее месте должен был быть ты… — майор ткнул его твердым пальцем в грудь. — Если бы не я, — и он холодно засмеялся.

…В комнате, в полумраке, ветер от кондиционера шевелит цветы, высаженные в длинном цинке.

— Тебе сейчас нельзя напрягаться, давай я посмотрю голову. Надо промыть перекисью. Положи вот так, не дергайся. Ну что за блудливые руки, я же…

Пока ее пальцы осторожно перебирают его волосы, он сонно думает в ее колени: не хочу засыпать, после сна все уйдет, этот день кончится — а эта ночь должна быть бесконечна как новогодняя, и все должны веселиться и ходить друг к другу в гости с бутылками, но я очень устал, так жалко пропустить этот праздник, этот карнавал жизни — и в общем веселье всегда найдется темный уголок, куда можно спрятаться с ней…

— Щиплет? — она дует, склонившись, но он уже не отвечает.

Он будет спать пятнадцать минут — головой на ее коленях, окружив руками. Пока автор не постучит по его голове — ей неудобно, да и подозрительно долго вы отсутствуете, друзья. Майор уже выходит из бани и думает — где вы сейчас и чем занимаетесь?

…Сейчас они идут по темному городку, взявшись за руки. Они шарахаются от теней, выныривающих из-за углов, от скрипа песка под чужими ногами, — руки испуганно разлетаются, потом снова находят друг друга. Возле майорского балка, в темноте у лестницы он останавливает ее, поворачивает к себе, обнимает, шепчет на ухо…А она улыбается, она улыбается, закрывая глаза… Не торопитесь, думает автор, постойте еще минутку так, вы же не знаете, что будет дальше. Майор подождет…

Майор лежал на кровати и тренькал на гитаре.

— Ну, наконец-то, — сказал он. — Вы там спали, что ли? А тебя точно, только за смертью посылать. Я тут мяса принес, полкозы заныкал, отдельно пожарили, и водка уже остыла. Слушай, почему до сих пор подругу не завел — здесь много девушек красивых. Сейчас было бы кому за тобой поухаживать, второй день рождения отпраздновать. А так — опять втроем… Ладно, будем считать, семейный праздник.

Сидели, выпивали, ели сухое и пористое как пенопласт мясо козы. Майор рассказывал историю спасения, все время подливая в стакан борттехника.

— Наверное, ему нельзя так много, — сказала она. — Вдруг сотрясение мозга…

— Какого, нахрен, мозга? — горлышком бутылки отодвигая ее руку, сказал майор. — У военных нет мозгов. Один мозжечок, блин! Я, например полный идиот, несмотря на целого майора! А он вообще студент! Давай пей, студент, это лучшее лекарство от страха, который приходит ночью. Останешься сегодня один, закроешь глаза, и будешь кино смотреть про сегодня, — то падаешь не так удачно, — ты же не раз представлял это хряссь!? — то пулю ловишь, то взрываешься и горишь, — вертишься, мокрые простыни накручиваешь, — нет, без водки не уснуть. Если, конечно, один спишь, — и он подмигнул ему. — Мне вот бояться нечего, а ты давай, пей.

Вдруг он встал, взял сигареты, гитару, и со словами: «Пойду, подышу», — вышел.

Борттехник тут же распустил руки и губы, но она уклонилась:

— Мне надо выйти за ним. Ты не видишь, а он пьян и зол. Не знаю, чем все это закончится…

Борттехник остался один. Он положил гудящую голову на руки и закрыл глаза. Но задремать он не успел. Она вернулась:

— Он тебя зовет. Что-то мне не нравится это. Ни в чем не признавайся. А еще лучше, попробуй уйти, скажи, что голова болит. О, господи, какая я дура…

Борттехник вышел в темноту. Майор сидел на высоком крыльце, склонив голову на гитару. Не глядя на присевшего рядом борттехника, протянул ему плоскую фляжку с коньяком, пробежал пальцами по струнам. Вдруг задушил струны ладонью, сказал:

— А здорово мы сегодня повоевали! Понравилось тебе? Посыпался ты сегодня впервые, потом чуть не грохнули, — чувствуешь эту дрожь? Она сразу не проходит. Это излишек силы в тебе бродит — пренеприятнейшее ощущение — тело только зарядилось по полной, а уже все и кончилось… На земле-то успели сцепиться? Или мы раньше?

— Немножко, — сказал борттехник. — Когда за пулеметом на борт вернулся, там один уже был. Я весь магазин в него выпустил.

— Завалил?

— Не знаю, — сказал борттехник. — Я убежал.

— Да и хуй с ним. Все равно здорово. Наложить в штаны и с полными штанами продолжать воевать — тоже кайф… Но лучше не бояться. Война как Вий — увидит испуганного и скажет пулям — вот он! Нужно всегда быть быстрее самой войны, — а это значит, никогда не думать, прежде чем нажать на спуск. И никогда не жалеть после… Ты просто должен стать частью ее организма, и тогда она не тронет тебя.

Через каждую минуту он прикладывался к фляжке. Речь его уже заметно покривела, но, даже извилистая, текла свободно.

— А особенно мне спасать нравится. Когда у них уже надежды нет, а тут ты, как Чапай, — летишь и рубаешь, рубаешь… — глаза майора блеснули. Он пригнул голову, тронул струну. — Вот и песня есть хорошая, ты ее знаешь, — сказал он, и, подыгрывая на трех струнах, тихонько напел:

— Там, у самой кромки бортов, друга прикроет друг…

Сейчас начнется, — читая в памяти продолжение песни, заволновался борттехник.

Майор отложил гитару, затянулся, щелчком послал окурок в темноту искристой дугой, вдруг обнял борттехника за плечи, зашептал ему в ухо коньяком и дымом:

— Эта война, брат, моя третья война, — она самая лучшая в моем гербарии. Признаюсь, никогда у меня не было таких шахмат, никогда у меня не было такой женщины, никогда я еще не летал с таким удовольствием и так свободно, и никогда еще, — никогда! — я не попадал в такую дурацкую ситуацию… Она дикая, как и я, мы с ней как две собаки, жадные до жизни — умные собаки, но безумные, потому что собаки все же. Знаешь, я ношусь над этой землей, над пустынями и горами, как пес, выпущенный ненадолго на волю, во мне столько силы… И в ней тоже. А ты не собака, нет… Ты другой крови… Страх меня стал посещать — так хорошо долго не бывает. Сегодня вот думал — завалят стопроцентно… В общем решил я — если все нормально закончится, возьму ее с собой. Ты не возражаешь? — засмеялся майор, прижимаясь лбом к виску борттехника, который сидел кроликом в удавьем кольце, и ему, загипнотизированному этим странным шепотом, хотелось расколоться, — казалось, майор сейчас же простит, и станет, наконец, легко…

— Слушай, — вдруг сказал майор, отстраняясь, — слушай мою мысль, только что пришедшую. Она гениальна! — он поднял палец. — А давай останемся здесь — я могу организовать. Ты напиши рапорт, командира уломаем. Останемся? Пусть они все заменяются, хер с ними. А мы втроем останемся. Придет другая эскадрилья, мы будем летать, будем жить, играть в шахматы… У меня уже запах этой земли — как запах родины. Березки-хуезки! Это отсюда они такие березовые! Пойми, там нечего делать таким как мы, я в этом уже убедился — такая тоска, господи, какая там тоска! Две недели не выдерживаю. А здесь… Хочешь, я тебя научу летать на «крокодиле»? — вас же Степаныч натаскал немножко, за ручку держаться можете, — а я тебя асом сделаю, бля буду! Своим оператором посажу! Что ты там со своим пулеметом понял? Ни хрена ты не понял. Ты узнаешь, каково быть огненным богом, хозяином управляемых и неуправляемых молний, я научу тебя крутить мертвые петли, ты увидишь небо под ногами и землю над головой, выше которой не прыгнешь — это страшно и весело! Ну, отвечай, согласен?