Первомост - Павел Загребельный

Только после этого торопливо были закрыты ворота и козляне собрались на вече. Толкался среди людей и Маркерий, держа в поводу двух своих коней, а с третьим где-то был послушник, потому что в монастырь теперь уже они добраться не могли, застряли в городе, трудно даже сказать на сколько.

Мудрость жителей не зависит от величины города. Как ни невелик был Козельск, но обитатели его хорошо понимали, сколько горя причиняется в земле от княжеских раздоров и усобиц. Получалось даже как-то так, что чем большие были князья и чем большие города они имели, тем сильнее грызлись со своими соседями, братьями, родичами. Князья грызлись между собою как собаки, а потом погибали как мухи от взаимных усобиц или же - еще чаще от чужеплеменцев, потому что враги не спали, пристально следили за тем, что происходит в Русской земле, замечали малейшие послабления и сразу же шли на грабеж и разорения. Не было, кажется, ни одного спокойного лета. То половецкие ханы, то угорские короли, то литовские князья, то посланцы немецких императоров, а теперь вот монголо-татарская орда.

В Козельске тоже был свой князь, но он еще не входил ни в какие стычки и усобицы со своими соседями, потому что имел от роду всего лишь неполных шесть лет. Его и звали ласково, как дитя: Василько, и жаль стало козлянам своего малолетнего князя, потому что, если бы он был взрослым, не думали бы о нем, пеклись бы больше о себе и своем городе, а так беззащитность Василька словно бы сплачивала всех козлян, ибо люди эти обладали добрыми сердцами и все стояли всегда на том, что детей нужно защищать от напасти. А тут, вишь, не просто ребенок, а еще и князь. И может, когда вырастет, будет помнить, как не щадили, спасая его, своей жизни, и не будет похож на других князей?

- Положим живот свой за князя, - поклялись козляне, - а ежели умрем, то примем славу на земле, а на небе - венец бессмертия.

Орда спешила в сухие степи, к теплу, к сочным травам. Козельск случайно попался у нее на пути, но не в ее обычае было оставлять город целым, а людей в нем живыми, учитывая, что Козельск невелик, ордынцы предполагали, что не задержатся здесь больше одного-двух дней, и потому ударили на город без приготовлений, хотели взять его простым наскоком, не слезая с коней, и тут впервые, быть может, в этой земле встретили такое яростное сопротивление, что вынуждены были откатиться назад и приступить к настоящей осаде, даже сам Батый вынужден был задержаться возле Козельска, чтобы покарать этот злой город и смести его с лица земли.

Вот тогда и началось то, что должно было длиться семь недель, и дни слились с ночами, и не было конца битве, сходились на городском валу козляне и ордынцы, будто две стены леса, зацепляли друг друга крюками, хватались за руки, кололи друг друга копьями, рубились топорами, резались ножами, кровь текла рекой, стук и шум стоял страшный, разносился до самого неба, будто гром, от боли сама земля стонала, и живые завидовали мертвым, и не было ни князя, ни воеводы, ни наставника, ни избавителя в этом городе, ни спасителя, и сердца доблестных сравнялись с сердцами слабых и бессильных, а может, наоборот - бессильные стали мужественными, потому что ничего не могли поделать ордынцы с козлянами, там даже мертвые, казалось, вновь вставали в бой, резали, кусали, повергали насильников в прах.

Маркерий, который толком не умел орудовать ни мечом, ни копьем, зато, как все мостищане, умело владел топором, тоже рубился на валу днем и ночью, а в короткие минуты между наплывами ордынцев находил в себе силу для шуток.

- Да ты его ущипни! - советовал он одному из козлян, который вытирал кровь на топорище, готовясь к новой стычке с врагом. - Ведь когда рубанешь, он сразу же умрет, не почуяв, как ты его рубанул. А ежели ущипнешь, ордынец завизжит и подпрыгнет! А ты тогда его - с другой стороны!

- Что с другой стороны? - недоуменно спрашивал доверчивый козлянин.

- Да ущипни!

- А топор?

- А топор держи в правой руке, щипли же левой. И уж когда ущипнешь с двух сторон, тогда сверху огрей его топором и тотчас же принимайся за нового ордынца!

Маркерию было легче, чем остальным. У него здесь не было ни дома, ни семьи, умер бы, так и умер бы, а в живых остаться - тоже неплохо. Поэтому, когда нападающие установили против городских стен пороки и принялись добивать Козельск издалека, он подговорил мужей собрать всех коней, которые были, вырваться из ворот, наброситься на пороки с топорами и изрубить их дотла. А тем временем выйдут из города пешцы и ударят на ошеломленных ордынцев так, что от них только мокрое место останется.

В этих словах Маркерия была огромная дерзость, но горстке мужей козлянских ничего уже не оставалось, кроме неистовой дерзости, и потому они тотчас же согласились с Маркерием сесть на коней, и вот эти отчаянные рубаки набросились на вражеские пращи, и мчался впереди на неизменном своем, еще мостищанском, коне Маркерий, он ничего не видел, кроме вражеских пороков, даже самих врагов не замечал, бросился рубить треклятое приспособление, метавшее камни на беззащитный город, и уже не видел, как все козляне, кто мог держать оружие, выступили из города на последнюю битву, не видел, как сомкнулись в сплошную стенку ряды монголо-татар, чтобы вырезать всех защитников, а уже за ними и тех, кто остался в городе: старых, немощных, женщин и детей, - не будет знать он, что даже маленький князь, ради которого они отдавали жизнь свою, утонул в крови, - ничего этого не будет ведать Маркерий, потому что, пока он будет рубить пороки, набросятся на него отовсюду ордынцы, и только вороной, его верный конь, не раз и не два вырывавшийся из неволи и прибегавший к своему хозяину, и на этот раз сумеет выскользнуть из кольца неволи и смерти и вынесет умирающего, а может, и мертвого своего незадачливого хозяина в тот самый миг, когда из рук у него упадет топор, а сам он приникнет к конской голове, облитый кровью чужой и своей, имея три раны на голове, две раны кровавые на груди, колотую рану на руке да еще рану битую синюю на боку.

Быть может, и не вынес бы Маркерия живым из этой битвы вороной конь, потому что летел за ним вдогонку ордынец, намереваясь ударить тяжелым топором, но вышло так, что под ордынцем был конь белый, недавно им захваченный у какого-то русского беглеца, - не ведал этот ордынец, что конь белый и конь вороной сроднились между собой, и не успел даже удивиться, когда его, сызмальства приученного к верховой езде, белый конь легко сбросил с седла и ударил насмерть задними копытами и, громко заржав, помчался следом за вороным, выносившим из смертного поля израненного юношу Маркерия.

Наверное, так оно и было на самом деле, потому что никто больше не спасся в Козельске, одной лишь человеческой силы для этого оказалось недостаточно; кроме того, у Маркерия оставались очень важные дела на этом свете, а известно ведь, что судьба бережет человека до тех пор, пока сохраняется необходимость в нем, хотя, кстати говоря, людей, ничего не стоящих, наверное, на земле во все времена тоже насчитывается весьма много.

За лето, проведенное в монастыре, Маркерий часто беседовал не только с игуменом, но и с Кириком. Рассказал он этому хилому монаху про Светляну, чем вызвал у пресыщенного священной мудростью инока нечто похожее на зависть, потому что Кирик, тяжело вздохнув, произнес:

- Было и у меня однажды. Вельми влюбилась в меня женщина одна. Охладил ее пыл, лишь показав свое никогда не мытое тело.

- Утопить бы тебя мало! - сердито воскликнул Маркерий. - Чтоб не паскудил ты рода людского! Смердишь, аки пес, и рад! Народ наш превыше всего ставит белую сорочку чистую, а посмотри-ка на себя! Ряса, как волчий хвост, собрала на себя всю грязь...

Кирик ничего в тот день не ответил, но тайком от всех начал мыться, иногда стирал свои порты, выбирая укромные днепровские заводи в лозняке, чтобы никто его там не видел.

Вот так он и стоял в один из теплых летних дней, забредя в теплую воду заливчика, и стирал свои порты. Во время заутрени отбил сегодня триста поклонов перед иконой богородицы, молясь о спасении всех невинных от ордынцев и иных врагов человеческих; теперь болела у него спина, поэтому Кирик встал на колени. Смиренный и слабый, стоял на коленях, склонившись над водой, видел отраженное в заливе голубое небо, белые облачка, кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась благодать. Кирик словно бы прикорнул малость, пока намокали порты, как вдруг беззвучно раздвинулись лозы у него за спиной, Кирик не услышал ничего, потому что как-то словно бы оглох от благодати, но, когда открыл глаза, увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем, а страшного незнакомого человека. Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в струпьях, страшный, будто с того света, остановился и смотрел глазами, будто неживыми, Кирику даже жутко стало, захотелось перекреститься, рука сама поднялась для крестного знамения, но тотчас же и опустилась бессильно, то ли от осознания греховности намерения, потому что Кирик хотел креститься рукой, в которой зажаты были его грязные, давно не стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая из этих волн подхватила и понесла с собой то клочок голубого неба, то белое облачко, то кустик зеленых лоз, а одна из них понесла с собой и тулово незнакомого, забрав лишь середину, а другая подхватила только голову, относя ее дальше и дальше от окровавленного человека; человек протянул руки так, будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев, уже словно бы и в руки взял ее, да не удержал, голова отплывала все дальше, и руки неестественно и болезненно вытягивались в стремлении поймать голову, без которой, как известно, человек не человек, а только истукан безмолвный или же труп бездыханный.