Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Растаял снег
за теплым дуновеньем.
Раскрылся лед
под греющим лучом.
Но растопить
весне не удается
Одно лишь только —
иней на висках.[139]
— Прекрасно, не правда ли? Какой удивительный слог! Узнаете?
— Простите, нет…
— Стыдитесь, юноша. Это Бо Цзюй-И[140], выдающийся китайский поэт, чье имя означает «прожить легко». Надеюсь, читали?
— К сожалению…
— И это студент Шанхайского университета! Позор! Не знать поэта, воспитанного на стихах великого Конфуция, превыше всего почитавшего поэтический гений всеобъемлющего Ли Бо[141], жившего в тот благословенный век, когда китайская поэзия достигла совершенства в выражении человеческих чувств. Стихи тогда входили в обязательную программу образования, и знание сложных правил стихосложения было чем-то само собой разумеющимся. Конфуций и Мэн-Цзы[142], с их пафосом спокойного обличения, сильно повлияли на мировоззрение Бо Цзюй-И, сделали его воинствующим человеколюбом.
Способный к тонкому лирическому восприятию мира, поэт понимал простоту стиха не как облегченность мысли и формы, а как посильный отказ от перегрузки стихов литературными и историческими намеками. Критики того далекого и прекрасного времени рассказывали, что свои стихи поэт проверял на простых людях. Останавливал где-либо на рынке старуху и осведомлялся: «Понятно тебе?» И если она отвечала отрицательно, стихотворение переделывал.
А как прекрасны стихи, в которых поэт любуется природой, сетует на старость…
— Извините, господин, я мало разбираюсь в этом.
— А эти строки! Они словно адресованы вам:
Достойного мужа
заботит счастье других.
Разве он может
любить одного себя?[143]
— Мне?! Не улавливаю связи…
— Сейчас поймете. Ваши опрометчивые поступки, неосмотрительное поведение в чужой стране достойны осуждения. Прискорбно, но допущенные вами действия вскоре станут предметом обсуждения ректората — руководство университета не захочет, чтобы в храме науки обретался недостойный человек. Решение будет единодушным и незамедлительным.
— Что ж, — выдавил несчастный, — можно прожить и без диплома.
— Можно, — охотно согласился человек в штатском. — Но не нужно. Мы ведь все равно не выпустим вас из когтей, постараемся, чтобы все от вас отвернулись, вас не возьмут на работу ни фирмы, ни частные лица. Вы станете нищим. Устраивает вас подобное будущее?
— Н-нет, конечно…
— Вот это уже мужской разговор!
Вербовка прошла без осложнений. Прощаясь, человек в штатском проинструктировал нового агента, задание дал пустяковое — собирать информацию о студентах и преподавателях, снабдил деньгами. Не бог весть какой суммой, но все же…
— Можете покутить напоследок. Приоденьтесь, ваш костюм пострадал — выбросьте его. Друзьям, разумеется, ни слова, а эти прелестные картинки будут мирно спать в моем сейфе. Но если вы надумаете шутить, мы их и распространим по всему Шанхаю. Понятно, Господин Хо?
— Простите, как вы меня назвали?
— Отныне это ваше имя. И запомните основу основ:
Кто говорит — ничего не знает,
Знающий — тот молчит.
— Чьи это слова, господин студент? Не знаете? Великого Лао Цзы[144]!
— Но я…
— Итак, отныне говорить о серьезных вещах будете только с моими людьми. Мое имя Кудзуки. Уверен, вы запомните его на всю жизнь. Кстати, о жизни — постарайтесь не ошибаться, ошибок мы не прощаем даже студентам.
Господин Хо скрупулезно выполнял поручения хозяев, Кудзуки он видел крайне редко, приказания получал от незнакомых субъектов, которые в противоположность говорливому шефу были немы как рыбы. Сотрудники Кудзуки разительно отличались друг от друга, Господин Хо всякий раз удивлялся, когда к нему на улице подходил оборванный странствующий факир, торговец или мальчишка-разносчик, незаметно для окружающих показывал тайный знак и тихонько шептал пароль. Однажды Господин Хо даже пожаловался капитану Сигеру, которому непосредственно подчинялся:
— Никак не привыкну к вашим людям, они постоянно меняются.
— А это не люди, — ответил кругленький японец. — Привыкайте, пожалуйста, не то мы вас заменим.
С течением времени Господин Хо поднаторел и перестал чему-либо удивляться: ни заданиям (смысл некоторых он так и не понял), ни собственным взлетам и падениям — волей полковника Кудзуки он был поваром в шикарном отеле, садовником, полотером, коммивояжером фирмы, экспортирующей трепанги и тайно торгующей оружием. Он привык к постоянным трансформациям и с горечью отметил, что утратил собственный облик, а потерять лицо — худшая из бед.
Господин Хо получал большое жалованье, хозяева были им довольны. С их помощью он возглавил банду хунхузов, грабил, сбывал награбленное через посредников, потихоньку приторговывал наркотиками. В банде Господин Хо был царь и бог, железной рукой творил суд и скорую расправу, его боялись: главарь был силен, ловок, как кошка, стрелял без промаха, никого не страшился, и тем, кто вызывал его гнев, не завидовали — их отправляли в царство теней.
Господин Хо обрел в банде высокий авторитет, сумел обуздать самых оголтелых разбойников, что, впрочем, не столь сложно при наличии могущественных покровителей. Бандиты не раз в этом убеждались. Долговязый Чжан неосмотрительно поспорил с Господином Хо при посторонних, потом опомнился и удрал. Главарь не огорчился: далеко не уйдет. Через несколько дней истерзанный труп Чжана обнаружили в лагере. Никто не знал, как изловили незадачливого беглеца, кто его привез и учинил расправу.
Даже Безносый, ближайший помощник главаря, озадаченно скреб плоский затылок…
XI
ПОГОНЯ
Лещинский дремал в седле. Усталость притупила чувство опасности; противник где-то далеко, за грядой лесистых сопок. Времени для раздумий предостаточно, никто не тревожит, поручений никаких — можно собраться с мыслями.
Очевидно, он стал рядовым — в услугах переводчика командир не нуждается, в девственной тайге кого повстречаешь? А о том, чтобы завернуть в какое-либо затерявшееся в таежных дебрях сельцо, не могло быть и речи — о непрошеных гостях сразу узнают пограничники.
Поначалу Лещинский, облизывая потрескавшиеся губы, торопливо и жадно разглядывал незнакомую местность; бешено билось сердце — ведь это Россия! Все здесь казалось иным — земля, трава, лес. Вот-вот появятся простоволосые поселяне в домотканых рубахах, онучах[145] (переводчик совершенно не представлял, что это такое) и лаптях и истово повалятся в ноги богоданным освободителям: исстрадались, измучились под игом безбожной власти.
Но поселяне встречать новоявленных избавителей почему-то не спешили, Лещинский недоумевал: реальная действительность не соответствовала его наивным, порожденным рассказами Горчакова, стремившегося в первую очередь разжечь любопытство наивного барчука, представлениям.
Лещинский дернул поводья, лошадь, оскользясь на осыпях, споткнулась, и он едва не упал, чья-то
