У алтаря - Элизабет Вернер

Бруно стоял рядом с приором и по выражению его лица увидел, что тот сейчас обрушится на прелата.

— Пощадите настоятеля, — сказал он ему вполголоса, — поймите, он не мог не выдать преступника. Не накладывайте пятна на его честь, не позорьте монастырь!

Молодой человек глубоко заблуждался, думая, что приор поступит так, как поступил бы он сам на его месте. Приор не мог перенести мысли, что от него отвернулся тот, кто был с ним заодно и поддержал его замысел.

— Спросите настоятеля, кого я должен был убить! — закричал он со злобой. — Может быть, я метил в кого-то другого, а случайно попал в его племянника! Настоятелю это известно, и он заранее отпустил мне мой грех!

Снова наступила мертвая тишина, не слышно было ни звука. Все духовенство отшатнулось от прелата — он стоял одиноко среди многочисленной толпы.

Лицо его было спокойно, но последний удар попал в цель и потряс его до глубины души. Он знал, что невозможно будет ничем загладить впечатление от последних слов приора; он мог стократно доказать, что это клевета, но никто не поверит ему. Тем не менее он обратился к следователю и заявил, что «безумного» нужно сейчас же поместить в надежное место, ибо он не понимает, что делает, и может наговорить много нелепостей, думая этим спасти себя.

Прелат удалился среди гробового молчания присутствующих и в этом молчании прочел свой приговор. Гордый настоятель, видевший цель жизни в славе и величии монастыря, в одно мгновение потерял все, чему посвятил свою жизнь.

Глава 17

В тот же день вечером Гюнтер возвращался к себе в Добру. После публичного заявления отца Бенедикта его немедленно выпустили из тюрьмы, о чем сейчас же была извещена семья владельца Добры.

Рядом с Гюнтером сидел в экипаже его спаситель. Бернгард настоятельно просил его погостить у них в имении, но Бруно решительно отклонил приглашение.

— Я обещал освободить вас от тюрьмы и доставить домой, свое обещание я исполню, но большего не требуйте от меня! — ответил он на просьбу Гюнтера.

— Обещали доставить меня домой? — с улыбкой переспросил Бернгард. — Кому же вы дали это обещание? Впрочем, можно и не отвечать — я и так знаю. Конечно, моя храбрая домоправительница, Франциска Рейх, сообщила вам о моем аресте и просила спасти меня. Не понимаю только одного: как она могла узнать, что мое спасение зависит именно от вас?

— Вы ошибаетесь, — пробормотал Бруно, опустив глаза, — я ни разу не видел мадемуазель Рейх. За вас просила ваша сестра, от нее же я узнал, что вы в тюрьме.

— Люси? — воскликнул Бернгард с бесконечным удивлением. — Неужели это дитя вмешалось в такое серьезное дело?

Гюнтер вдруг замолчал, заметив, как вспыхнуло лицо молодого священника, и смутное подозрение закралось в его душу. По крепко сжатым губам и нахмуренному лбу отца Бенедикта он понял, что тот ему больше ничего не скажет, и не стал расспрашивать ни о чем, не желая вынужденной откровенности. Явившееся подозрение несколько обеспокоило Гюнтера. Что общего могло быть между веселой, жизнерадостной Люси и этим печальным, глубоко чувствующим человеком? Однако, вероятно, между ними существовали хорошие отношения, раз Люси обратилась к нему за помощью в самую тяжелую минуту своей жизни.

Бруно, чувствуя, что выдал себя, упорно молчал.

Они ехали долго, не обмениваясь ни одним словом, и только когда между деревьями показалась усадьба Добра, Гюнтер снова обратился к своему спутнику:

— Вы не хотите смотреть на мой дом как на свой собственный, а между тем у меня есть полное основание просить вас пожить у меня, по крайней мере первое время. Вы не можете вернуться в монастырь, после вашего публичного выступления двери его для вас навсегда закрыты. Можно спросить, куда вы намереваетесь отправиться?

— Я прежде всего поеду в Р., а потом...

— В Р.? — быстро прервал его Гюнтер. — Ради бога, не ездите туда! Ведь Р. находится во владениях монастыря, неужели вам мало того, что пришлось пережить? Вы хотите подвергнуть себя новому несчастному случаю?

— Этого нечего бояться, — ответил Бруно, покачав головой. — Теперь в преследовании нет никакого смысла. Раньше нужно было избавиться от меня за мои еретические проповеди, потом я представлял нежелательный элемент как свидетель преступления, — в обоих случаях меня необходимо было устранить во что бы то ни стало, даже не останавливаясь перед убийством. Теперь, когда дело предано огласке, я не представляю для них никакого интереса ни в дурном, ни в хорошем смысле.

— А вы не боитесь мести настоятеля? Ведь вы нанесли ему смертельный удар, а слова приора совершенно уничтожили его.

— Я был уверен, что негодяй отомстит прелату, — заметил Бруно. — Ах, если бы можно было спасти вас, не причинив вреда настоятелю! Я никогда не пошел бы против него. Мне было крайне тяжело нанести ему этот удар!

— Я вас не понимаю, Бруно, — сказал Гюнтер, с удивлением глядя на своего собеседника. — Вы говорите так дружелюбно о человеке, желавшем вас убить?

— Он приносил меня в жертву своим убеждениям, — ответил Бруно, — он поступил бы точно так же и со своим братом, и с родным сыном, если бы они мешали ему. Он признает лишь одно — могущество и славу католической церкви, и ради нее готов на любое преступление. Люди для него — только средство достижения известной цели, а их тревоги и страдания ему недоступны. Я хотя и осуждаю прелата, но могу понять его побуждения и потому уверен, что он не станет мне мстить; бесполезное зло не доставляет ему удовольствия.

— В вашем тоне чувствуется настоящий Ранек, — заметил Гюнтер с легким упреком. — Вы тоже ни перед чем не останавливаетесь, если идут против ваших убеждений. В этом отношении вы больше племянник своего дяди, чем сын отца. Неужели вы прощаете прелату даже его жестокость к вашей матери?

— Ему — да! — сурово ответил Бруно. — Он ее не знал, она была для него чужой женщиной, выскочкой, насильно вошедшей в его графскую семью. Он не клялся ей в любви, не обещал перед алтарем делить с ней горести и радости жизни. Он причинил ей несомненное зло, но поступил согласно своим убеждениям. Я не прощаю мужу моей матери. Он был обязан защищать ее, он не смел нарушать свою клятву, на нем лежит вся вина в ее несчастной судьбе.

— Вы объяснились со своим отцом? — спросил Гюнтер.

— С графом Ранеком, хотите вы сказать? — сурово возразил Бруно. — Я думаю, он не прочь был бы передать мне свой титул, но я доказал ему, что умею уважать память своей несчастной матери, а потому мы навеки останемся чужими друг другу.

— Не заходите ли вы слишком далеко, — заметил Гюнтер, — граф Ранек...