Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они узнали, что отец и мать Анны по-прежнему живут в родной деревне, что они очень старенькие — шурин вскользь упомянул, что ежемесячно посылает им десять марок. Анна Квангель уже хотела было сказать брату, что отныне они последуют его примеру, но вовремя перехватила предостерегающий взгляд мужа и промолчала.
Только по дороге домой он сказал:
— Нет, Анна, не стоит. Зачем баловать стариков? У них есть пенсия, а раз зять каждый месяц присылает еще десятку, им вполне хватает.
— Так у нас ведь столько денег в сберкассе! — упрашивала Анна. — Нам их никогда не потратить. Раньше мы думали, Оттику пригодятся, но теперь… Давай все-таки, Отто, а? Хотя бы пять марок в месяц!
— Теперь, когда мы заняты таким большим делом, — бесстрастно ответил Отто, — никто не знает, на что однажды могут понадобиться эти деньги. Глядишь, каждая марка ох как понадобится, Анна. А старики до сих пор жили без нас, так почему бы им и дальше не жить так же?
Она промолчала, немного уязвленная, пожалуй, не столько в своей любви к родителям, ведь она почти никогда о них не вспоминала и лишь раз в год из чувства долга посылала к Рождеству письмо, но выглядеть скупердяйкой перед братом ей было немножко совестно. Брат никак не должен думать, что они не могут того, что может он.
И Анна заупрямилась:
— Ульрих подумает, что нам это не по карману, Отто. Решит, ты, мол, зарабатываешь сущие гроши.
— Мне без разницы, кто что подумает, — отвечал Квангель. — Не стану я из-за этого снимать деньги со счета.
Анна поняла: сказано окончательно и бесповоротно. Она промолчала, как всегда, подчинилась, хоть и слегка обиделась, что муж снова не посчитался с ее чувствами. Но скоро забыла обиду, продолжая их большое общее дело.
Глава 22
Полгода спустя. Комиссар Эшерих
Через полгода после получения первой открытки комиссар Эшерих, поглаживая свои песочные усы, стоял перед картой Берлина и красными флажками помечал точки, где были обнаружены квангелевские послания. Теперь флажков набралось сорок четыре; из сорока восьми открыток, написанных и подброшенных Квангелями за полгода, лишь четыре не попали в гестапо. Да и эти четыре вряд ли передавали на предприятиях из рук в руки, как надеялись Квангели, а, едва прочитав, с ужасом порвали, смыли в канализацию или сожгли.
Дверь открывается, входит начальник Эшериха, обергруппенфюрер[25] СС Пралль:
— Хайль Гитлер, Эшерих! Почему это вы грызете усы?
— Хайль Гитлер, господин обергруппенфюрер! Из-за автора открыток, Домового, как я его называю.
— Да? Почему же Домовой?
— Сам не знаю. Просто пришло в голову. Может, потому, что ему нравится пугать людей.
— Есть успехи, Эшерих?
— Да как вам сказать, — протянул Эшерих, задумчиво глядя на карту. — Судя по распространению, он окопался где-то к северу от Александерплац, там открыток больше всего. Однако восток и центр тоже вполне охвачены. Юг вообще нет, на западе, чуть южнее Ноллендорфплац, найдено две штуки — должно быть, иногда он бывает там по делам.
— Короче говоря, от карты пока толку мало! Таким манером мы ни на шаг не продвинемся!
— Подождем! Через полгода, если Домовой до тех пор не совершит промашки, карта скажет нам куда больше!
— Полгода! Хорошенькое дело, Эшерих! Вы намерены позволить этой свинье еще полгода подрывать устои, а сами и дальше будете тихо-спокойно втыкать свои флажки!
— В нашем деле главное терпение, господин обергруппенфюрер. Ну вроде как сидишь в засаде и караулишь оленя. Надо ждать. Пока он не появится, стрелять нельзя. Зато когда появится, я выстрелю, будьте уверены!
— Эшерих, я только и слышу: терпение, терпение! Вы что, полагаете, у нашего руководства и правда хватит терпения? Боюсь, скоро нам очень не поздоровится. Сами подумайте, сорок четыре открытки за полгода, то есть за неделю к нам попадают примерно две штуки, начальство-то в курсе. Меня спрашивают: ну так как? Почему никто еще не схвачен? Чем вы, собственно, занимаетесь? Флажки втыкаем да в потолок плюем, отвечаю я. И получаю по шапке и приказ в течение двух недель взять этого типа.
Комиссар Эшерих усмехнулся в песочные усы.
— А вы даете по шапке мне, господин обергруппенфюрер, и официально приказываете взять его в течение недели!
— Не скальтесь как идиот, Эшерих! Из-за такого дела, дойди оно, к примеру, до Гиммлера, можно самую замечательную карьеру угробить, и, возможно, однажды в концлагере Заксенхаузен мы с вами помянем недобрым словом времечко, когда еще могли втыкать красные флажки.
— Без паники, господин обергруппенфюрер! Я старый полицейский и знаю, тут ничего лучше не придумаешь, можно только ждать. Пусть эти умники сами предложат, как изловить нашего Домового. Так ведь и они наверняка не знают.
— Эшерих, не забывайте, если сорок четыре открытки попали к нам, то, значит, как минимум столько же, а может, и больше сотни ходят сейчас по Берлину, сеют недовольство, подстрекают к саботажу. Нельзя же смотреть на это сложа руки!
— Сотня открыток! — рассмеялся Эшерих. — Много вы понимаете в немецком народе, господин обергруппенфюрер! Тысяча извинений, господин обергруппенфюрер, я ничего такого в виду не имел, нечаянно вырвалось! Конечно, вы прекрасно понимаете немецкий народ, наверно больше, чем я, но люди-то теперь ужасно боятся! Они сдают открытки — по городу определенно ходит не больше десятка!
После гневного жеста из-за оскорбительного заявления Эшериха (народ из уголовки все-таки до невозможности глуп, а вдобавок еще и обнаглел!), после того, стало быть, как обергруппенфюрер Пралль ответил на оскорбительное заявление Эшериха гневным взглядом и яростным взмахом руки, он сказал:
— Но и десяток — это слишком много! Одна — уже слишком много! Их вообще быть не должно! Вы обязаны арестовать этого человека, Эшерих, и побыстрее!
Комиссар молчал. Он не сводил глаз с мысков блестящих сапог обергруппенфюрера, задумчиво поглаживал усы и упорно молчал.
— Молчим, стало быть! — раздраженно вскричал Пралль. — И я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, я из тех умников, что только и умеют разносы устраивать, а ничего получше предложить не могут.
Комиссар Эшерих давным-давно разучился краснеть, но в этот миг, пойманный на сокровенных мыслях, был чрезвычайно близок к тому, чтобы покраснеть. А вдобавок смутился, чего с ним не бывало с незапамятных времен.
Все это, разумеется, от
