Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но что же мне делать, Эрвин? — упавшим голосом спросил Хартайзен. — Что-то ведь должно произойти!
— Что тебе делать? Ну, тут все ясно как божий день! Бери жену, поезжай в провинцию, в какое-нибудь хорошенькое местечко, и сиди там тихонько. А главное, кончай эту бессмысленную болтовню насчет «своего» министра и помалкивай насчет Геринга. Иначе министр может сделать с тобой и кое-что похуже.
— Сколько же мне сидеть в провинции сложа руки?
— Министерские капризы приходят и уходят. Да-да, уходят, Макс, не сомневайся. В один прекрасный день ты снова будешь блистать и процветать.
Актер вздрогнул.
— Только не это! — взмолился он, вставая. — Только не это! Ты правда ничего не можешь предпринять в моем деле?
— Совершенно ничего! — улыбнулся адвокат. — Разве только тебе охота ради своего министра отправиться мучеником в концлагерь.
Три минуты спустя актер Макс Хартайзен стоял на лестнице конторского здания и в смятении читал открытку: «Мать! Фюрер убил моего сына…»
Господи! — думал он. Кто пишет такое? Этот человек не иначе как безумец! Ведь за подобные слова можно поплатиться головой! Невольно он перевернул открытку. Но там не было ни имени отправителя, ни адресата, только вот что: «Не жертвуйте на „зимнюю помощь”! Работайте медленно, как можно медленнее! Подсыпайте песок в станки и машины! Меньше поддержки — скорее закончится война!»
Актер поднял голову. Сверкая огнями, мимо проехал лифт. Такое чувство, будто все взгляды устремились на него.
Он быстро сунул открытку в карман и еще быстрее опять вытащил. Хотел было снова положить ее на подоконник — однако засомневался. Может, пассажиры лифта видели, как он стоит с открыткой в руке, а его лицо многим знакомо. Открытка найдена, и отыщутся охотники клятвенно засвидетельствовать, что положил ее туда именно он. И он действительно ее положил, то есть снова положил. Но кто ему поверит, тем более теперь, когда он в ссоре с министром? Рыльце у него и так в пушку, а тут еще и это!
Лоб у него вспотел, он вдруг понял, что не только жизнь автора открыток, но и его собственная в огромной опасности, причем для него опасность куда больше. Рука дергалась: что делать — положить открытку, унести ее, разорвать, прямо здесь?.. Но что, если наверху на лестнице кто-нибудь стоит и наблюдает за ним? В последние дни ему не раз казалось, что за ним следят, однако ж он решил, что это нервы, из-за злобных выпадов министра Геббельса…
А ведь вполне возможно, тут и впрямь западня, специально устроенная Геббельсом, чтобы окончательно его подловить? Чтобы доказать всему свету, насколько прав был министр в оценке актера Хартайзена? О господи, да он совсем рехнулся, всюду ему мерещатся опасности! Министры такими вещами не занимаются! Или как раз занимаются?
Впрочем, нельзя же стоять здесь до бесконечности. Надо решаться; недосуг сейчас думать о Геббельсе, надо думать о себе!
Хартайзен снова взбегает на один марш вверх, никого там нет, никто за ним не следит. А он уже звонит в дверь адвоката Толля. Мчится мимо секретарши, бросает открытку на стол адвоката, кричит:
— Вот! Только что нашел на лестнице!
Адвокат бросает беглый взгляд на открытку. Потом встает и тщательно закрывает двойную дверь кабинета, которую взбудораженный актер распахнул настежь. Возвращается к столу. Берет открытку, долго и внимательно читает, меж тем как Хартайзен расхаживает по комнате, нетерпеливо поглядывая на него.
Наконец Толль выпускает открытку из рук, спрашивает:
— Где, говоришь, ты ее нашел?
— Здесь, на лестнице, маршем ниже.
— На лестнице! Стало быть, на ступеньках?
— Не будь таким буквоедом, Эрвин! Нет, не на ступеньках, а на подоконнике!
— И позволь тебя спросить, зачем ты притащил сей очаровательный подарок ко мне в контору?
Голос адвоката звучит резче, актер оправдывается:
— А что мне было делать? Открытка лежала там, и я машинально ее взял.
— Почему же ты не положил ее на прежнее место? Что было бы вполне естественно!
— Когда я ее читал, мимо проехал лифт. Мне показалось, за мной наблюдают. Меня же знают в лицо.
— Еще не легче! — со злостью сказал адвокат. — А потом ты, надо полагать, с этой открыткой в руках демонстративно помчался ко мне?
Актер печально кивнул.
— Нет уж, друг мой, — решительно произнес Толль, протягивая ему открытку, — забери ее, будь добр. Я не хочу иметь к этому касательства. Кстати, на меня не ссылайся. Я эту открытку вообще не видел. Забери ее, наконец!
Побледнев, Хартайзен не сводил глаз с друга.
— По-моему, — сказал он, — ты не только мой друг, но и мой адвокат, представляешь мои интересы!
— Нет, вернее, уже нет. Ты неудачник, у тебя невероятный талант вляпываться в прескверные истории. Чего доброго, и других за собой потащишь. В общем, забирай открытку!
Он снова протянул ее Хартайзену.
Но тот так и стоял, бледный, руки в карманах.
— Я боюсь, — тихо сказал он после долгого молчания. — В последние дни у меня не раз возникало ощущение, что за мной следят. Сделай одолжение, порви открытку. А обрывки брось в мусор, в корзину!
— Это слишком опасно, мой милый! Курьер или шпионящая уборщица — и я попал!
— Тогда сожги!
— Не забудь, у нас тут центральное отопление!
— Возьми спичку и сожги в пепельнице. Никто и знать не будет.
— Ты будешь знать.
Бледные, оба смотрели друг на друга. Они дружили давно, еще со школы, но теперь страх, вставший меж ними, принес с собой недоверие. Они молча смотрели друг на друга.
Он актер, думал адвокат. Может, разыграл сейчас роль, хочет меня впутать. Пришел по заданию, проверяет мою благонадежность. Недавно, при злополучной защите перед Народным трибуналом, я едва вышел сухим из воды. Но с тех пор мне не доверяют…
В какой мере Эрвин, собственно, мой адвокат? — мрачно думал актер. В деле с министром помогать не хочет, а теперь даже вопреки правде готов показать, что в глаза не видел открытку. Он не отстаивает мои интересы. Он действует против меня. Как знать, может, эта открытка… повсюду слышишь о западнях, какие расставляют людям. Ах нет, чепуха, он всегда был мне другом, человек надежный…
Опомнившись, оба опять посмотрели друг на друга. Заулыбались.
— Совсем мы с ума сошли, заподозрили друг друга!
— Мы же знакомы больше двух десятков лет!
