Алое и зеленое - Айрис Мердок

Барни закружил по комнате, от волнения натыкаясь на стены. Ему страшно хотелось расспросить Франсис, но, как взяться за дело, он не знал.

— Не выходишь замуж. С этим покончено. Подумать только. Вот так так! Мне очень жаль. Но как это неожиданно. Хоть бы только для тебя это не было огорчением. Хоть бы только ты не уезжала.

— Мне самой жалко уезжать, Барни, особенно жалко уезжать от вас. Я буду по вас скучать. Но мне будет полезно уехать из Ирландии. Идет война, и вообще Ирландия — порядочное захолустье. И потом, я последнее время была в каком-то дурацком настроении. Я ведь к вам только на минутку. Вы, я вижу, работаете. Это что, Святая Бригитта?

Франсис взяла со стола листок бумаги.

— Нет-нет, постой! — Барни подскочил слишком поздно. Она уже читала письмо.

В полном молчании она прочла его, отложила, потом оперлась головой на руку и едва слышно протянула: «О-о…»

Еще через минуту она сказала усталым, безучастным голосом:

— Откуда вы это узнали, Барни?

Уловив ее тон, он быстро спросил:

— Так ты знаешь?

— Да.

— Как ты узнала?

— Сначала скажите, как вы-то узнали?

— Я вчера вечером там был, в Ратблейне. Я поехал навестить Милли и застал…

— Пата и Эндрю, да. А моего отца проглядели. Он тоже там был. Целое сборище. Прямо как в водевиле.

— Кристофер… Значит, и он знает…

— Да, он сам рассказал мне нынче утром.

— И тогда ты порвала с Эндрю.

— Нет-нет, Эндрю я отказала еще несколько дней назад, то есть мы решили не жениться. К Милли это отношения не имеет. Милли не чудовище. Она заграбастала Эндрю только после того, как я от него отказалась. А он до сих пор воображает, что об его интрижке никому не известно.

Барни поднял голову. Положение сложное. Но теперь как будто все в порядке? Кристофер знает, и Милли ни в чем не виновата. Ну, не совсем, но почти. Так что все обойдется. И не нужно будет отказываться от Милли. Но что это он говорит?

Его прервал голос Франсис:

— Читаю второе письмо. Насчет «скорбного долга» это неплохо. С каким упоением вы это, наверно, писали. Которое же вы собирались послать?

Барни вдруг стало ясно, что перед ним новая Франсис, Франсис, которая и говорит по-другому, которая умеет язвить, которая знает ему цену и может вынести ему приговор. Он почувствовал себя обиженным, а потом безмерно перед ней виноватым. Чутье не обмануло его. Нельзя было соваться к ней со своими гнусными сведениями. За одно то, что человек знает такое, он заслуживает ненависти.

— Франсис, родная, я не собирался посылать ни то, ни другое, честное слово. Это было бы очень нехорошо, и я как раз хотел их разорвать.

— Вот что. — Она ему не поверила.

Барни заметался, толкнул стол, и мемуары посыпались на пол. Он стал топтать их ногами. Он обезумел. Никто ни за какие заслуги не воздаст ему должного. А теперь она никогда не простит его уже потому, что он знает.

— Франсис, клянусь, я не собирался посылать эти письма. Я знаю, их и писать не следовало…

— Не кричите, Барни. Это не важно. Я все равно знала, так что это совершенно не важно. А теперь мне в самом деле пора. Нужно еще столько сделать.

— Когда ты едешь?

— Во вторник или в среду.

— Значит, все-таки ты будешь на том пароходе. Франсис, ты мне веришь?

— Да, да, конечно.

В дверь постучали так громко, что оба подскочили. Дверь распахнулась, на пороге выросла высокая фигура Пата Дюмэя.

— Я пошла, — сказала Франсис. Она схватила свои вещи и исчезла, растворилась под вытянутой правой рукой Пата.

Барни тупо смотрел на то место, где она только что была, потом увидел лицо Пата, огромное, возбужденное, смеющееся.

— Ты что, Пат?

— Сядьте. Мне нужно задать вам два вопроса.

Барни сел у стола, а Пат тщательно затворил дверь и сел рядом, положив свою большую руку ему на плечо.

Барни, разинув рот, смотрел на пасынка. Он чувствовал, что сейчас его уличат в какой-то провинности. Но прикосновение руки было дружелюбное. Пат, казалось, был охвачен тревогой и восторгом. Его левая перевязанная рука сильно и ласково сжимала плечо Барни, а правой ладонью он оперся на стол, точно для прыжка. Он наклонился к отчиму.

— Слушайте внимательно. Тот план, о котором вы узнали вчера, понимаете? Ну так вот, мы его выполним завтра.

— Ты хочешь сказать, что вы все-таки начнете восстание, все Волонтеры, в точности как…

— Да, завтра. И первое, что я хочу вас спросить: вы будете с нами или предпочтете остаться в стороне? Никто вас не осудит.

— Конечно, я пойду с вами, — сказал Барни.

Последовало минутное молчание. Потом Пат отпустил, его плечо и встал.

— Значит, вы готовы сражаться?

— Да.

Пат с сомнением поглядел на него. Потом выдавил из себя не то смешок, не то вздох:

— Молодец.

— В котором часу завтра?

— Ровно в полдень, с первым ударом колокола. Я дам вам все указания.

— А что ты еще хотел спросить?

— Это отпадает. Это насчет Кэтела. Но я бы задал тот вопрос, только если бы на первый вы ответили отрицательно. Правду сказать, я думал, что так и будет. Прошу прощения.

— Ничего, пожалуйста, — сказал Барни. — Кстати, тебе придется выдать мне новую винтовку.

Когда Пат ушел, Барни еще долго стоял возле своего загроможденного стола, глядя на трухлявые огородики на старых обоях. Ему было очень страшно. И было у него чувство, нельзя сказать чтобы неприятное, что его наконец загнали в угол. Что бы ни творилось в его душе, прежнее существование кончилось, теперь им распоряжается другая жизнь, поважнее его собственной.

Интересно, послал бы он все-таки Франсис эти письма? Сумел бы отказаться от Милли? Спасибо ему все равно никто не скажет. Он осужден по заслугам. Вернее, теперь уже не важно, как о нем судят. Оказывается, это не имеет большого значения.

Он потянулся к письмам, взял их в руки и разорвал на длинные полосы. Потом подобрал с полу смятые листы мемуаров и стал методично, один за другим рвать их в клочки.

22

Пат Дюмэй стал подниматься по темной лестнице на чердак. Лампа, стоявшая на полу на чердачной площадке, отбрасывала густые тени вниз, под каждую ступеньку, и освещала человека в форме Волонтера, который, услышав шаги, стал навытяжку. Пат шатался от усталости. Он ни разу не присел с тех пор, как узнал в воскресенье днем, что восстание все же состоится. Теперь было уже за полночь, наступало утро пасхального понедельника.

В воскресенье утром контрприказ Мак-Нейла появился в «Санди индепендент». Тогда же Пирс, Конноли, Мак-Донаг и их единомышленники собрались на совет в Либерти-Холле. На этом совете было принято решение действовать наперекор Мак-Нейлу. Восстание было назначено вторично — на понедельник, в полдень. По всей стране были разосланы курьеры с новым приказом.

Все они, в том числе и Пат, знали, что действия Мак-Нейла нанесли делу огромный, возможно, непоправимый вред. У рядовых участников движения улетучился боевой пыл. Некоторые уехали из города. Иные с горя даже разорвали свои мундиры. Напряжение ослабло, сменилось чувством разочарования, безответственности. Понедельник был день скачек на розыгрыш большого приза Ирландии. Даже если приказ будет вовремя доставлен всем Звеньям организации, послушаются ли его? Для малодушных предлогом послужит явная растерянность руководства. Первый приказ многих испугал. Те, кто узнал о его отмене с облегчением, едва ли захотят начать все сызнова. Они скажут, что не знают, кому верить, и уедут на скачки.

В воскресенье Пирс и Конноли могли с уверенностью подсчитать свои силы. В понедельник можно было лишь гадать, сколько людей окажется в наличии. Это значило, что нужно срочно менять множество частных решений и отказаться от важнейших задач, таких, например, как прервать телефонную связь с Англией: для захвата дублинской телефонной станции уже не хватало людей. Подробный план, на разработку которого ушли недели, месяцы, пришлось зачеркнуть и в последнюю минуту наспех выдумывать что-то новое.

И все-таки сражаться было необходимо. Англичане при всей своей тупости способны задуматься над тем, что произошло в Керри, а так как в Дублине столько народу теперь знает о предполагавшихся событиях, скоро найдется и какой-нибудь осведомитель. Удивительно еще, как этого не случилось до сих пор. А тогда уж англичане будут вынуждены действовать, они примутся разоружать все движение, и ирландцам останется либо ответить несколькими беспорядочными выстрелами, либо покорно сдаться.

Это были веские соображения. Но была и другая причина, о которой никто не упоминал вслух. Они так долго надеялись, готовились, строили планы, они привели в движение лавину событий, которая теперь катилась уже как бы по инерции. Утром в воскресенье 23 апреля в Либерти-Холле они могли бы — в самом обычном смысле слова могли бы — принять и другое решение, но каждый из присутствовавших чувствовал, что решение может быть только одно.