Разрушенное святилище - Дэн Ченслор

Киммериец задумчиво смотрел на далекие развалины — и видел в них не памятник человеческому бессилию, не кровавый росчерк богов, что способны одним движением отправить на смерть тысячи своих верных слуг, — но загадку, которую следовало разрешить.

— По-твоему, Ортегиан что-то скрывает?

— Офирская пословица гласит — каждому из нас есть, что скрывать, иначе никто не носил бы одежды. Трибун никогда не расскажет мне больше того, что, по его мнению, я должен знать — а мне он отвел роль парадной куклы, деревянного болванчика, который должен веселить народ и время от времени героически взмахивать мечом. Сомневаюсь, что Ортегиан поделится со мной хотя бы крупицей своего плана. Долабелла сказал, что Ритуал длится довольно долго. Пока все остальные будут увлечены им, я спущусь вниз и посмотрю на обломки. Что-то подсказывает мне, я смогу найти там гораздо больше, чем хотели бы нам показать наши радушные хозяева…

Лизардмен вскинул вверх руку с посохом.

Голова чародея Гроциуса отделилась от волшебного жезла, и взмыла высоко в воздух. Несколько густых капель крови упали из рассеченной шеи волшебника, опустились на холодные камни, вязко заструились по холодным изумрудам.

Чародей порой спрашивал себя, отчего это происходит, и не теряет ли он при этом частицу жизненной силы, укорачивая свою жизнь. Несколько раз он даже решал больше никогда не соединяться с посохом, поскольку расставание с ним всегда стоило дорого. Однако после спокойных размышлений, чародей вновь и вновь приходил к выводу, что отказавшись от жезла, он тем самым лишится и поста верховного колдуна Валлардии.

Многие дворцовые архимаги стремились занять это место. Говорили даже, что Фогаррид, а вслед за ним и Ортегиан так ценили Гроциуса именно потому, что считали — его ущербность делает чародея менее опасным в борьбе за власть. И все же лишившись волшебного посоха, чародей превратился бы всего лишь в летающую голову, — а никакие способности и заслуги не в состоянии спасти человека, который не смотрится королем.

Паланкины торжественной процессии уже выстроились в круг, поднявшись в нескольких сотнях локтей над землей.

Для многих дворцовых сановников подобные ритуалы были своего рода символом их значительности. Только самые важные из советников и министров допускались сюда (скажем, Немедия среди них не было), и о людях, что ходили по коридорам замка, но никогда не поднимались в небо на летающем экипаже, за спиной говорили — «черви».

Ирония, но Ортегиан был среди них единственным, кто боялся высоты.

Возможно, и странно ожидать такого от человека, который от рождения получил способность летать, а потому один из всей кавалькады мог не бояться разбиться о скалы насмерть, если его волшебный паланкин внезапно утратит силу.

Несколько раз так бывало с сановниками дворца, однако об этих случаях не принято было говорить: во-первых, подобные истории сильно портили все удовольствие от того, что ты принят в избранный круг и можешь подниматься так высоко, а во-вторых, никто не мог знать наверняка, были ли это несчастные случаи, или исполнение тайной монаршей воли.

Возможно, именно потому, что Трибун сам владел искусством полета, лишь он был в состоянии оценить ее опасность, так человек спокойно и весело идет по заросшей цветами поляне, если не знает, что в траве здесь водятся змеи. Незнание порой делает нас отважнее льва, а это значит, что храбрость — обратная сторона глупости.

Однако люди, собравшиеся к развалинам Храма из соседних селений, не могли даже заподозрить своего правителя в страхе. Им, жавшимся по узким каменным кручам, Ортегиан казался существом из иного мира — всесильным, всевидящим, возможно даже, одним из богов, посланным трехлапой жабой спасти их.

Многие из них пришли из дальних краев, чтобы почтить память родных, которых Радгуль-Йоро, в великой своей милости, обрек на смерть под обломками камня. Другие направлялись к Храму, в надежде успеть на богослужение, но опоздали — к превеликому для себя счастью, а потом остались здесь, славя богов за спасение.

Третьи пришли сюда, движимые жадным любопытством — им хотелось увидеть воочию то самое место, где столько народу погибло, ибо рассказы, бродившие по улицам городов, подбрасывали в огонь людских сплетен все новые и новые хворостины подробностей.

Говорили, будто на месте храма распахнулось озеро крови, а некоторые утверждали, так что и вовсе фонтан, другие твердили на площадях, что души Гарквануса и других монахов все еще бродят там, где расстались с телом, и если подкрасться незаметно к одному из таких призраков, да и набросить на него мешок — можно будет унести домой и хранить в подвале, и с тех пор богатство в доме не переведется.

Нет такой трагедии, что не стала бы развлечением, десятки гибнут, сотни скорбят, а тысячи возбужденно наслаждаются рассказами о смерти и разрушениях.

Горы, окружавшие останки строения, не были, конечно, приспособлены для того, чтобы служить трибунами. И все же, глядя на толпившихся там людей, Гроциус не мог избавиться от мысли, что Храм не исчез — просто раздался в стороны, растворился в скалах, окружавших его, в земле у их подножия, в самом небе, человеческие фигуры все так же лепились к холодным каменным глыбам, в тщетной надежде найти у них защиту и покровительство.

Двадцать глашатаев вышли к развалинам, образовав вокруг них идеальный круг — чародей Гроциус много дней тренировал с ними этот выход, поскольку обычно они привыкли вставать на невидимые метки, вплетенные в орнамент или иные украшения пола. Здесь же ничего подобного не было, а любую попытку переложить хотя бы один камень (и тем самым создать новый ориентир) заметили бы паломники.

Подняв тонкие трубы, вестники вознесли к небесам скорбную хвалу богу, чья милость так велика, что он убивает тех, кто перед ним беззащитен. В то же мгновение, над развалинами воспарили летающие платформы, — по числу главных богов Валлардии. На каждом стоял жрец в парадном одеянии, с длинным свитком молитв в руках, никогда не знавших труда.

Один за другим, они начали обращаться к Радгуль-Йоро, и там, где заканчивал первый, подхватывал третий, тогда как второй, стоявший меж ними, читал уже другую строку, так что невозможно было разобрать слов. И все же каждый, слушавший их вдохновленное пение, мог понять их молитву — не разумом, но душой.

И все-таки тот, кто много веков назад составлял канон Ритуала, знал человеческую душу гораздо лучше, чем положено простому служителю бога, который должен видеть в людях лишь тлен, созданный по прихоти небожителя и обреченный на смерть его скукой и бессердечием.