Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Если бы она знала, где Эдмунд, то послала бы телеграмму о смерти матери, но вполне возможно, и его не было в живых — он сгинул, исчез без следа, сбежал с Карлоттой. Под заупокойную молитву, прочитанную дребезжащим голосом отцом Пико, Линда с Дитером опустили Валенсию в могилу в тени тюльпанного дерева в открытом поле, как раз там, куда доходила тень от «Дома стервятника». Дитер выглядел совсем жалко в своей форме с эполетами, Линда держала его за руку, а в безоблачном зимнем небе сияло солнце.

— Ты меня не бросишь? — спросил он.

Она ответила: «Конечно нет», в тот же вечер повязалась фартуком Валенсии и принялась шелушить бобы. Она раскатывала тесто для тортилий, жарила яичницу, а Дитер садился за стол, подоткнув за воротник салфетку, и, казалось, засыпал прямо на ходу.

— Папа, ты как? — окликала она его.

Он по-поросячьи всхрюкивал, просыпался и начинал посасывать длинный белый бакенбард. Линде становилось жутко; мало того что умерла Валенсия, теперь она должна была повторять ее жизнь. Часто она задумывалась, как изменилась Валенсия, когда судьба забросила ее в «Гнездовье кондора»; девушкой она бесстрашно ходила на танцы в «Кафе Фаталь», отважно кинулась в Тихий океан, а потом научилась повиноваться, и Линде мало-помалу становилось понятно, как это произошло. От этой мысли ей становилось не по себе; повязав фартук и промывая в чашке бобы, она с ужасом понимала, как сильно сужаются границы ее будущего.

После смерти Валенсии в «Гнездовье кондора» изменилось только одно: все то, что делала мать, теперь легло на Линду, и она только удивлялась — как это Валенсия везде успевала? Линда готовила для Дитера — пекла ему картошку, варила луковый суп, — развешивала на веревке простыни в бурых пятнах, зашивала прорванные на коленях штаны, раскладывала лук по мешкам и думала, что уже, наверное, до конца жизни ее пальцы будут противно вонять. Она мыла тарелки, чинила шторы, ставила стулья на стол, чтобы как следует вымыть шваброй полы. Она ходила за птицей и скотиной: ее забот ждали одиннадцать несушек, три петуха, бычок и телочка — Дитер называл их Тристан и Изольда. Она тягала мешки с луком на рынок у пирса, относила выловленную рыбу в разделочный цех и там продавала оптовику по фамилии Спенсер; лицо у него было мясистое, рубленое, размером с большую книгу, и Линда не могла отделаться от мысли, что он ее всегда обсчитывает. Вечером она укладывала Дитера в постель, подтыкала ему одеяло, натягивала по самые уши ночной колпак, набивала табаком трубку, взбивала подушку, чтобы ему было удобно. Она очень быстро, быстрее, чем думала, узнала, что за жизнь была у Валенсии — жизнь, ставшая расплатой за краткий миг в амбаре Дитера; хорошо ли им было? Этого Линда так и не узнала. Она много месяцев не снимала фартука Валенсии и начала задумываться: наверное, мать ни за что в жизни не осталась бы в «Гнездовье кондора», если бы не забеременела Эдмундом. Ее путь лежал в другое место, к другой жизни. Линда много лет размышляла, как мать превратилась из девушки, не испугавшейся океана, в добропорядочную немецкую хаус-фрау, и теперь наконец поняла: ничего другого ей не оставалось. Думать об этом было горько; мысли как будто ранили ее мягкий, нежный ум, но это была неудобная и горькая правда. Линда только тем и утешалась, что знала точно — такого с ней не случится, даже когда именно это и произошло.

Все долгие месяцы, которые складывались в годы, Линда думала, где Брудер и что с ним. Она воображала, как он работает где-то в поле, на ферме или на ранчо, и, совершенно непонятно почему, ей было абсолютно ясно, что он где-то рядом. За Баден-Баденом, конечно, но не за тридевять земель, повторяла она про себя; бывало, на полях книги она задумчиво писала название места, где, как ей казалось, он мог сейчас быть. Книги остались от Брудера, и заметки, написанные красивым почерком то на одной, то на другой странице, казались ей непонятными, как будто это был чужой язык. На «Новой жизни» она написала:

Пропал! Ушел! В горах или на море!Пропал — и все ж ко мне вернется вскоре!

На задней обложке «Дон Кихота» она вывела:

Он в Калифорнии — на севере иль юге,В пещере где-то на скале крутой,Но только, Боже, только, Господи, но толькоНе упокой его под мраморной плитой!

Чувствовала ли она себя брошенной? Вовсе нет; Линда не допускала и мысли, что ее предали. Она терпеливо ждала. Только чего — и сама не знала. Ждала, и все, и со временем ей стало казаться, что ждет не она, а, наоборот, ее ждут. Она все время жила в «Гнездовье кондора», так что найти ее было легко; она выросла на два дюйма, материнский фартук уже приходился ей как раз в груди, она с ложечки кормила отца нежно-розовым абрикосовым пюре, пудингом из отварного риса с корицей и его любимым сладким яблочным маслом. Ее кто-то подождет; будет ждать и она. Над фермой ходило солнце, луна уменьшалась сначала наполовину, потом на четверть, потом все начиналось заново, а Линда на отцовской ферме все ждала. Набралась терпения и ждала…

Поэтому открытка, полученная летом тысяча девятьсот двадцать четвертого года, ничуть ее не удивила; на ней было изображено цветущее апельсиновое дерево на фоне снежной шапки Лысой горы, с надписью, выполненной в стиле надписей на свадебных тортах: «Пасадена, жемчужина долины». Открытка была короткая и не очень ей понятная: «Капитан Пур никуда от меня не денется. Он оставляет меня одного и знает, что по-другому поступить не может. Здесь нам всегда нужны помощники. Дитеру ни слова». Целый месяц Линда носила открытку в кармане фартука, когда ходила в разделочный цех сдавать улов по двадцать центов за фунт. Первый раз в жизни она оставляла себе все заработанные деньги, но это оказалось вовсе не так радостно, как она думала. Монеты хранились в консервной банке над мойкой, и только они с Дитером видели, как они поблескивают на закатном солнце. Линда смутно понимала, что Брудер, должно быть, уехал из-за Дитера, и поэтому прятала открытку от отца, так что скоро открытка совсем затерлась и сильно порвалась, потому что Линда сильно прижималась к резиновой ленте конвейера, который увозил от нее белые, разделанные на филе тушки. Потом пришло письмо, и на конверте она сразу же узнала почерк Брудера. В письме оказалось много больше, чем она ожидала от Брудера; он был немногословен, но все равно стало ясно, что он скучает по ней, что часто о ней думает, а как она — думает о нем? Нет, Брудер не писал ничего такого, но Линде показалось, что фраза «Девушки в Пасадене все сплошь или высокомерные дурочки, или страшные сплетницы, но у меня есть подруга» прямо-таки пышет страстью. Потом пришло второе письмо — в нем он приглашал ее, Линду, приехать к нему на ранчо Пасадена.

Она знала, что не поедет. На руках был Дитер, ферма, но не прошло и недели, как она ответила: «Я приехала бы, если бы мне было можно, ты это знаешь, правда ведь?» — и тут в «Гнездовье кондора» объявился Эдмунд. Вечером он вошел на задний двор — Карлотта прижималась к нему лихорадочно-красной щекой, а на закорках у него сидел маленький сын. Свои очки он где-то потерял, сильно щурился и выглядел от этого старше. Эдмунд сказал, что его легкие соскучились по океанскому воздуху и что у него с сыном по имени Паломар кости хрупкие, как яичная скорлупа, потому что они жили далеко от океана. Карлотта, которую Линда помнила крупной, длинноволосой, в больших бусах красного стекла, состригла свою гриву в маленькую аккуратную прическу, а в руке сжимала мокрый от пота носовой платок. Эдмунд велел Линде приготовить для них «Дом стервятника»:

— Обустрой нас здесь, хорошо?

Она послушно вымыла полы, начистила окна, починила сломанную перекладину кресла-качалки, посадила у входа огненно-красные хризантемы, под самую крышу повесила связки красного стручкового перца. Карлотта тут же забралась на старую пружинную кровать Брудера, начала раздавать оттуда какие-то горячечные, безумные команды — особенно чтобы Линда хорошенько смотрела за Паломаром — и уже не вставала с этого ложа: не мылась, не ела, даже не смотрела, как ее сын неуклюже ковыляет по берегу, точно маленькая черепашка.

Паломар был тяжелый, как мешок лука весом сорок фунтов, и пахло от него все время амбаром. Казалось, потной шее тяжело держать такую тяжелую голову, на которой торчком стояли черные проволочно-жесткие волосы; серые глаза медленно вращались в опущенных книзу глазницах. Иногда Линде казалось, что у ребенка что-то не то с головой и что ему досталось от отца слабое зрение. Он мог часами сидеть над рыбным садком, смотреть, как на льду засыпает летучая рыба, и тусклый взгляд его совсем ничего не выражал. Он почти не плакал — разве что когда Линда сажала его в тачку и катала по ферме. Она любила этого мальчугана, но больше из жалости к брату, чем почему-нибудь еще. И только она начала привыкать к тому, что Эдмунд вернулся и почти все Стемпы снова вместе, как когда-то, из Пасадены пришло новое письмо. Брудер снова просил ее никому ничего не говорить (до этого Линда уже писала ему, что Эдмунд вернулся), но настойчиво интересовался: раз Эдмунд теперь дома, значит, она может освободиться и приехать к нему на ранчо? «Если женщина раздумывает, значит, она проигрывает», — писал Брудер, сообщал, что для нее на ранчо найдется работа и кровать рядом с кухней, и добавлял: «Ни Дитер, ни Эдмунд долго не думали — уехали от тебя, и все».