Пасадена - Дэвид Эберсхоф

К ночи стало окончательно ясно, что осталось только ждать и больше ничего. Мы не спали уже больше двух дней и решили, что теперь лучше всего завалиться в свои койки. Я сказал ему, что, если нас пристрелят во сне, это будет не так уж и плохо. Вы, наверное, думаете, что я струсил, — сидя здесь, в тепле и уюте, легко так думать, но на войне легкая и быстрая смерть кажется истинным благом даже для таких, как я. Под яркими огнями снарядов мы легли, и я как будто провалился в тяжелый сон. Снилось что-то плохое, хотя что — я так и не вспомнил до сегодняшнего дня. С сентября восемнадцатого года и до сих пор тот сон не дает мне покоя, потому что я уверен: он был не к добру. Среди ночи мне вдруг показалось, что Уиллиса нет на койке. И сейчас не знаю, увидел ли я эту пустую койку во сне или на самом деле проснулся. Но я лежал в полудреме. С моей койки через открытую дверь я видел двор нашей базы, и вдруг в ее проеме медленно появился черный силуэт. Человек держал в руках большую жестяную банку, из которой лилась вода или что-то жидкое. Я так и не вставал, поэтому и не могу сказать точно, спал я или бодрствовал, хотя уверен — и то и другое; вроде не может быть, а было. Я смотрел на человека, в котором узнал наконец Уиллиса, видел, как он расплескивает воду, слышал, как она шлепается на мокрую землю, падает на дверцу грузовика. Уиллис неуклюже ходил на цыпочках, чтобы не шуметь. Он подходил к боковой стенке гаража, наливал там что-то в свою жестянку, обливал машины. Мало-помалу я сообразил, что он делает, и наконец совсем проснулся, точно от толчка. Там у нас стоял бензин, и я понял, что задумал Уиллис. Я соскочил с койки и выбежал во двор. Пару секунд я никак не мог разглядеть, где он. Обстрел закончился, и темно было — хоть глаз выколи. Луна не взошла, как будто ее тоже подстрелили, и я огляделся кругом. И как раз когда я подумал, что, наверное, мне все это снится, я увидел, как Уиллис согнулся за деревьями и зажигает керосиновую лампу. Он распрямился, размахнулся, чтобы швырнуть ее на залитый бензином двор, и тут заметил меня. Тогда он приостановился; а ведь мы с вами хорошо знаем, что малейшее промедление может изменить ход событий раз и навсегда: иначе как чудо я не могу назвать то, что случилось после этого у меня на глазах. Уиллис сильно торопился, делая свое грязное дело, и, похоже, намочил рукав бензином, и мы оба, к своему ужасу, увидели, как огонь полыхнул по его руке, плечу и мигом добрался до самой шеи. Мы не верили своим глазам — промасленная спецовка и жирная от смазки кожа трещали на огне, как свиная шкура. От неожиданности он встал столбом и вытянул вперед пылавшую руку.

Я кинулся к нему, и те несколько секунд — может, три или четыре, тогда мне казалось, что целый час, — Уиллис стоял и смотрел, как я бегу. Только когда я оказался рядом, он понял, что загорелся из-за лампы, размахнулся что было силы — я уверен, что тогда он прощался с жизнью, — и шнырнул лампу над моей головой прямо в гараж. Стекло разбилось, стало совсем тихо, потом над двором раздался оглушительный хлопок. Я успел схватить Уиллиса, и тут из гаража вырвались рыже-черные языки пламени. Я обернулся и увидел, как в небо поднялся такой яркий огненный шар, что его было видно, наверное, в самом Берлине.

От пожара, который устроил Уиллис, досталось и мне — на виске до сих пор виден небольшой шрам, мистер Блэквуд. Но я все-таки сбил с Уиллиса пламя и увел его подальше от полыхавшей базы, в березовый лес. Я утащил его на несколько сот ярдов, подальше от огня, но мы все равно чувствовали его жар и вдыхали дым. Я тащил его, сколько мог, но он обжегся, меня тоже легко ранило, поэтому мы улеглись в лесу прямо на землю и так дождались рассвета. Вот мы сейчас с вами сидим, солнце жарит даже через штору, так что не нужно топить камин, и вы, наверное, согласитесь со мной, что в огне есть что-то волшебное. А большой огонь, как, например, от шрапнели, которая попадает в дерево, успокаивает еще больше, особенно когда ты ранен, устал и страшно напуган. А я честно признаюсь — тогда я сильно перепугался: не хотелось умирать, хотя ни о чем особо в своей жизни я не жалел. Но я боялся. А кто бы не перепугался?

Взрывы наконец утихли, но огонь не переставал. Мы с Уиллисом прижались друг к другу и скоро заснули. Меня разбудило солнце, светившее сквозь деревья. Я не понимал, какой тогда был день, хотя после первого взрыва прошел, наверное, всего час. Вокруг базы горело все, но почему-то огонь не шел в лес. Я сел, а Уиллис зашевелился и застонал от боли. Рука пострадала не сильно, потому что обгорел почти весь рукав и защитил ее. А вот шее досталось, так досталось — там была глубокая, открытая мокрая рана. Сесть он никак не мог. От боли лицо у него посерело, дышал он с каким-то страшным присвистом. Глазами он умолял меня хоть как-то помочь, но я не знал, что мне делать. Он с усилием пошевелил губами и еле выговорил: «Воды».

Я встал, чтобы посмотреть, что с ним такое, но не успел подняться, как прямо на мне развалилась рубашка. Оказывается, пока я сбивал с Уиллиса огонь, она тоже загорелась и начала тлеть. Я остался в одних штанах, да и те были все в дырках, и тяжелых солдатских ботинках и еще вот с этой коралловой подвеской на шее.

Уиллис снова простонал, что хочет пить. Бочка с водой, как назло, перевернулась, а речушка была по ту сторону базы, от нас примерно с четверть мили. Я хотел поднять Уиллиса, но ему было так больно, ЧТО теперь он стал просить меня оставить его здесь. Я обшарил то, что осталось от базы, — хотел найти хоть какую-нибудь завалящую фляжку, — но не осталось ничего, кроме кусков от передней решетки машины, да и те разорвало на мелкие кусочки. И все-таки я сказал Уиллису: «Пойду схожу к реке».

Лето было жаркое, и река совсем обмелела, но я сумел окунуть в нее голову. От воды шрам у меня на виске почти перестал болеть, и я вволю напился, потому что в горле совсем пересохло. Но принести воды Уиллису я никак не мог. Я вернулся к нему и сказал: «Извини, не в чем принести было».

Он посмотрел на меня, и я понял, что он чем-то недоволен, правда не мной. Не так, как накануне, то есть не своей жизнью. Он был недоволен судьбой. Я сказал ему, что взрыв был огромной силы и теперь мы вряд ли дождемся, что каких-то там двоих солдат будут разыскивать. Похоже, Уиллиса это немного успокоило, потому что он попробовал кивнуть, но огонь сильно повредил ему на затылке кожу, и любое движение причиняло такую сильную боль, что ее не вынес бы и силач, а не то что Уиллис Пур. Я опустился на колени и спросил, чем ему помочь. Он ответил, что хорошо бы положить ему голову поудобнее, и я, стараясь не слушать его воплей, подвинул его так, что его щека оказалась у меня на ноге. Так мы и начали ждать.

Наступил полдень, солнце стояло в зените, а в лесу так никто и не появлялся. Когда такое случается на войне, это может быть и хорошим, и дурным признаком. Точно сказать ничего нельзя, поэтому я терпеливо сидел, дремал и сквозь сон чувствовал, как болит нога.

Как Уиллис ни старался заснуть, ему мешала боль. Голова его так и лежала у меня на коленях, он в конце концов открыл глаза, мы с ним встретились взглядами и долго смотрели друг на друга, точно два зверя, загнанные в одну клетку, или, можно сказать, как муж и жена в первую брачную ночь, лежа в постели, изучают друг друга взглядами. И Уиллис, и я не знали, чего ждать друг от друга, и тогда, похоже, он мне и верил, и в то же время боялся.

Уиллис лежал у меня на коленях; любой хотел бы, чтобы такое случилось с его злейшим врагом. Разве не удобный случай? Что вы скажете?

Брудер замолчал и долго смотрел в одну точку с таким выражением лица, будто молился.

— Ну, скоро уже закончу. Значит, Уиллис Пур умирал у меня на коленях. А если вспомнить, какие раньше у нас с ним были отношения, вспомнить про этот его дурацкий поджог, то, конечно, легко можно подумать, что я не упустил момента, что я подтолкнул его к смерти и даже сбегал за солью и с удовольствием посыпал ее на его розовую открытую рану. Может, я и сам об этом подумывал. Только все было совсем не так. Я удивился, что жалею Уиллиса, и, когда мы смотрели друг на друга, я спросил: «Уиллис, чем тебе помочь?»

Он раздвинул губы и медленно заговорил, как будто тщательно обдумывал и взвешивал каждое слово:

— Я хотел вытащить тебя из огня, хотел тебя спасти…

Я попросил его замолчать; ему ничего не нужно было объяснять мне, но он упрямо продолжил:

— Я придумал… Придумал, как сделать так, чтобы думали, будто нас убило. А мы бы убежали…

Теперь я уже потребовал, чтобы он не продолжал, — что толку теперь говорить об этом. Не знаю, верил ли я ему, да и сегодня не знаю. Знаю только, что с того дня судьба моя разом переменилась. Ну вот, я велел Уиллису замолчать, потому что он только еще больше устал бы и еще сильнее захотел бы пить. Прошло несколько часов, шея у него болела все сильнее, как будто боль хотела добраться до самых позвонков. Смотреть на него было страшно, потому что на таком близком расстоянии ясно видишь душу человека, совсем открытую, глубокую, и мной завладела подлая мысль, что сейчас я могу вбить ему в голову что угодно. Жажда мучила его, и он снова начал просить меня принести ему воды — по-своему, по-калифорнийски. Я ответил, что не знаю, как дотянуть его до речки, а он все умолял: «Принеси воды, ну принеси, пожалуйста!»