Вне закона - Иосиф Герасимов

— Парень, не заставляй с тобой возиться… Я жену два дня не видел, да и у сынишки сегодня день рождения. На вот, я тебе дам глянуть. Все ваши подписали… Я же тебя даже не допрашивал. Пожалел. Зачем, думаю, парня мучить, и так с ним все ясно. Бери ручку и ставь подпись, и все дела. Отсюда, парень, выходят только на этап или на тот свет, в камере тебе уж это объяснили.

Он закурил, оттопырил губу, она была у него рассечена или треснула. Ему, видимо, и в самом деле не хотелось возиться с Ароном.

— Ну? — лениво спросил он.

— Нет.

Следователь зевнул, нажал кнопку. Вошел сержант, щелкнул каблуками.

— Отведи его к этим… Пусть переночует, завтра договорим. А я пошел.

Арон встал, заложил руки назад, и опять шли длинными переходами, железными лестницами, щелкали металлические зарешеченные ворота, один конвойный впереди, другой позади. Вот и камеры. «Значит, здесь пытают», — подумал Арон, и все сжалось в нем от страха.

— Стоять!

Зазвенели ключи, его втолкнули в камеру, тут всего было пять человек.

— А, мальчик, заходи. Гостем будешь! — весело сказал волосатый, с восточным лицом громила; на лежанке сидел седоватый, аристократической внешности тонкогубый человек с косой, неприятной усмешкой, трое других мужчин, с низкими лбами, выглядели угрюмо…

Все, что произошло дальше, было неожиданно и мерзко, не укладывалось в нормальном сознании. Восточный громила охватил его волосатыми лапами, и тотчас трое с низкими лбами кинулись к Арону, содрали с него одежду, он только успел услышать: «В позу!» Его прижали лбом к полу, сдвинули колени, и сразу же на него навалилась тяжелая туша, пыхтя, хрипя и радостно вскрикивая; когда он сообразил, что творят над ним, он завыл от боли и отвращения, но ему заткнули тряпкой рот; это длилось долго, очень долго, рассудок его помутился, и он потерял сознание. Очнулся, облитый водой, и первый, кого он увидел, был восточный громила. Щурясь от удовольствия, он ел колбасу, чесночный дух долетел до ноздрей Арона, но его чуть не вырвало. Громила увидел, что Арон пришел в себя, и, раскрыв пасть, радостно заржал.

— Эй, Жилет, — сказал он, обращаясь к седоватому, с косой усмешечкой. — Покажи, какой ты мужчина.

И опять узколобые кинулись к Арону, опять прижали его лбом к полу, и все повторилось сызнова; и повторялось это, может быть, всю ночь, на него наплывали кошмарные видения, кровью застилавшие глаза. Однажды он только услышал оклик: «Эй, гомики, живым оставьте. Он следователю нужен». Пришел в себя, видимо, под утро, очнулся и удивился, что лежит одетый, даже пиджачок был накинут на него. На лежанках храпели. Никогда в жизни он еще не испытывал к себе такого отвращения и никогда еще он не был так слаб, ему хотелось лишь одного — умереть сейчас же, тут, но его уж толкал в бок конвойный, требуя подняться… Много раз он слышал о различных способах насилия, но ничего подобного даже не представлял; как и не представлял, что стыд и отвращение, слившись воедино, могут обрести такую давящую силу, что не ощущаешь более себя не просто человеком, но даже живым существом и только смерть, как благо, может быть избавлением. Он едва плелся, слегка подталкиваемый конвойным.

Следователь с хрустом, аппетитно ел малосольный огурчик, второй такой же огурчик лежал на ломте черного хлеба; лицо следователя чуть розовело, но синие круги под глазами остались. Он обтер уголки губ, сказал не без ехидства:

— Ну, получил удовольствие?

Арону хотелось вскочить с табурета, впиться в его глотку зубами, но он не мог шевельнуться; следователь взялся за второй огурчик, понюхал кусок хлеба и, жуя, спросил:

— Подпишем, или опять отправим тебя к этим?

Арону было все безразлично, он только помнил, как Эвер приказал ему: «Подписывайте!», а он не выполнил этого приказа, поступил как мальчишка… Нет, его не пытали, как Эвера, как многих других, над ним просто надругались, да так, что жизнь потеряла смысл. Он протянул слабую руку, и следователь его понял. Арон поставил свою подпись.

— На всех листах, — деловито предупредил следователь.

Он покорился.

— Ну вот, — сказал следователь, закуривая. — Умница. Сегодня же закроем дело, и нет хлопот.

Его вернули в прежнюю камеру, она была забита еще более, чем прежде, но на правах старожила Арон прошел подальше от чугунного унитаза и, раздвинув двух пожилых, пристроился у стенки. На него нашло полное безразличие, даже отупение, он не испытывал никаких чувств, словно все они покинули его, не ощущал ни духоты, ни запахов, не слышал слов, произносимых людьми. Он превратился в некое подобие костей, обтянутых кожей, душа умерла в нем. И только однажды он встрепенулся, когда вихлястый парень с наколкой в виде креста на правой стороне груди подошел к нему, стукнул носком острого ботинка в бок и, подмигнув, сказал:

— А ну, побалуемся? — и быстро постучал ладошкой по сжатому кулаку и тут же загоготал.

«Этого я удавлю, — подумал Арон. — Пусть убьет, а удавлю». Но верткий отошел, и только в углу еще долго слышался смех; значит, в камере знали, что сотворили с ним между допросами. Но ему было наплевать, теперь уж на все было наплевать…

Прошло, может быть, два, а то и три дня, как его выдернули из камеры, свели по гулким лестницам вниз. В небольшой комнатке сидели трое хмурых военных, и один из них деревянным голосом сообщил, что Особое совещание постановило избрать мерой пресечения террористической, шпионской деятельности Каминского — расстрел. Его вывели сразу же, и почти в дверях он столкнулся с профессором Гольцем, тот, видимо, его не узнал, глаза его ничего не выражали.

Арона сунули в бокс. «Ну вот и все, — подумал он. — Ну и черте ними». Ему и в самом деле все было безразлично, только подумалось: скорей бы. Он слышал, что расстреливают в каком-то узком коридоре, а тех, кто стреляет, не видно. Возможно, выстрел раздастся и сейчас, в этом глухом боксе, но вскорости загремело железо.

— Выходи!

Он заложил руки назад и двинулся за конвоем; его вывели во двор, там стояло несколько «воронков» и «студебеккер»; группа охранников с собаками; это были здоровые, с мудрыми мордами овчарки, почти одинакового роста, с черными полосами на спинах.

Подле охранников гоготал во всю глотку широкоплечий белокурый сержант с тяжелым картофелевидным носом, рассеченной левой лохматой бровью.

— Лещенко, — окликнули его, — этого куда?

Сержант посмотрел на Арона, махнул рукой:

— Да к тем же жидам, — и отвернулся.

Эта небольшая заминка дала возможность Арону вдохнуть свежего воздуха, уже пахнущего морозцем, он успел заметить в уголках двора налеты снега и небо успел заметить, серое, низкое, нависшее; и пока шел к раскрытой двери «воронка», где стоял конвойный, дышал жадно, впитывая в себя забытые запахи воли, и в нем словно бы растворилось безразличие, он чуть не вскрикнул от болезненной, стремительно вспыхнувшей жажды жизни и от этого оглушившего его чувства рванулся в сторону, но его тут же перехватил конвойный, и Арон закричал, упираясь, сопротивляясь, чтобы его не втолкнули в машину. Услышал глухое рычание собаки, и в это время ему нанесли удар в затылок, голова помутилась, и он оказался на узкой скамье в «воронке». «Постыдитесь», — тихо сказали ему на ухо, и он увидел невозмутимое лицо профессора Гольца.

А в машине все прибывали и прибывали люди, не только сидеть, но стоять негде было; наконец захлопнулась дверь с небольшой решеткой, за ней сел на свои места конвой.

В «воронке» теснилась лишь половина тех, кого арестовали в тот день на заводском дворе. Когда машина тронулась, до Арона долетел шепот: Нежный скончался на допросе… Кому понадобилось арестовывать этого старика, которого держали в институте как реликвию? Значит, осталось двадцать восемь. Но в машине не более двенадцати — четырнадцати… Может быть, другим дали не расстрел, а отправили в лагерь этапом?.. Эти мысли лишь на какое-то мгновение отвлекли Арона; тяжкое молчание установилось в машине, то было ожидание смерти изувеченных, изуродованных людей. Слабый свет просачивался в «воронок», и Арон оглядел лица; многих он не знал пофамильно, хотя они работали в институте. «А может, и в самом деле был заговор?» — мелькнуло у него. Но он-то тут при чем?.. При чем тут он? Хотелось кинуться к двери, заколотить по ней, но он понимал всю бесполезность своего отчаяния. Надо готовиться к смерти. Но как? Он даже этого не знал.

И откуда-то из глубины довоенного времени вспомнилась ему подмосковная деревенька, куда выезжали они с отцом и матерью на отдых. Спал он на пахучем сене, пил по утрам парное молоко и слушал, как причитает бабка, крестясь на иконы узловатыми, корявыми руками, и всплыли заученные в ту пору слова. Странно, что они вспомнились: «Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и сохрани! Господи…» И сейчас он шептал эти слова; тогда, мальчишкой, он не вникал в их смысл, а сейчас ему открывалась в них тайна простоты и ясности жизни, у которой не может быть конца, потому как человек навечно оберегаем свыше и гибель плоти еще вовсе не конец. Он думал об этом и дрожал, словно его била лихорадка, руки тряслись, зубы постукивали, но странный покой и покорность охватывали душу.