Человек, рожденный на Царство. Статьи и эссе - Дороти Л. Сэйерс

А вы не могли бы выжать ещё из этой, последней фразы? "Мёртвые воскресают, нищим несут благую весть"[8]. Слышите? Он ведёт к тому что это самое большое чудо, но если вы как-то не подчеркнёте, они не заметят и не передадут Крестителю! Вот они. стоят, смотрят, удивляются чудесам и знамениям, а вы им и преподнесёте... Нет, мягче, может - чуть-чуть улыбнуться. А вы, ученики, подыграйте, вы ведь об этом и не думали. Так... Ученики ушли, перед вами - толпа, глупая, суетная... Таращится на знаменитостей. сама не знает, чего ей надо...- И тут как то всё меняется, вы опять кроткий, смиренный если только люди искрении и честны... Да, конечно, всё страшно сжато... очень трудно, очень.

Теперь- про верблюда и комара. Он шутит. А вы вес постарайтесь реагировать так, как будто не слышали этого тысячи раз, по воскресеньям. Сыграйте им - вот, старательно процеживаем, теперь - глотаем эту волосатую, горбатую махину... Толстый горожанин должен фыркнуть, женщина - захихикать... Нет, законник не смеётся, он шокирован, хотя чего и ждать от обжоры и выпивохи!

Да, да, вас очень огорчит богатый юноша... Навряд ли вы всё заранее знаете, тогда выйдет - притворство какое-то... У вас человеческий разум. Афанасиев Символ веры прямо говорит: "Полностью Человек, с человеческим разумом и человеческим телом". Так что играйте просто".

(Видите? Если мы воспримем Христа как реальную личность, мы тут же угодим в богословие - но на сцене не изобразишь споров о кенозисе или о монофизитстве. Придётся перевести их на язык жизни и действий - как выглядят две Природы, как мы их воспринимаем? Уже нельзя сказать: "Это - тайна", - и махнуть рукой. Иисус, о котором пишет Евангелие, не был ходячей загадкой. Он был личностью.)

"Конечно, вы всё время - Бог, но не так, как может показаться, когда читаешь сухие богословские книги. Это скорее... ну, представьте человека, который знает, что он - необычайно талантлив. Он исходит из этого в обычных действиях, но не думает об этом, не держит к сознании. Вот когда бросят вызов, когда заденут его верность этой реальности, она вынырнет из глубин, и Христос с совершенной убеждённостью произнесёт: Я ЕСМЬ"[9].

Да, вес это очень приблизительно, но мы хоть капельку ближе к истинной жизни. Лучше ли, когда её вообще нет? Недавно оказалось, что в нашей христианской стране многие дети просто не знают, что было с Христом. Мы ахнули - но и подумали, как же воспримут Его историю эти непаханые души. Понравится она им? Тронет их? У них хотя бы нет предвзятых мнений. Так что ж, мы потрясём их или успешно сделаем такими же скучными начётчиками? Очень трудно опознать удачу, когда она приходит в одежде беды; но если мы заразим малых сих нашей сонной болезнью, лучше бы повесить нам жернов на шею. Нас пугает их неведение? Иногда оно полезно. Плохо ли посмотреть "Гамлета", ничего о нём не зная?

[Примечание. Когда я это написала, Би Би Си дало мне возможность поставить такой самый опыт. Судя по тому, как приняли пьесу, публика считает, что он нужен.]

Credo или хаос

[Эта статья была прочитана как проповедь, а затем напечатана в виде брошюры небольшим тиражом в 1940 г. -прим. пер.]

Происходит то, чего давно не было: мы ведем религиозную войну. Сражаются не приверженцы одной веры, а христиане и язычники. Да, христиане - не очень хорошие христиане, язычники не назвали себя поклонниками Одина, но факт остается фактом: христианство и язычество встали лицом к лицу, как не вставали со времен Карла Великого. Хотя в проповедях и речах мелькают слова "крестовый поход", мы их толком не поняли. Те, кто говорит, что дело - в политике или в экономике, плещутся на поверхности. Мало того: те, кто говорит, что мы сражаемся за свободу и справедливость, - лишь на полпути к истине. В сущности же, по сути, не на жизнь, а на смерть бьются две концепции бытия, то есть две догмы. Слово "догма" теперь не любят, потому я его и употребила. Недоверие к догме втянуло нас в эту борьбу. Духовная сила наших противников, надо признать - огромная, в том и состоит, что они пылко, фанатично, явно отстаивают догму, которая не перестает быть догмой, когда ее именуют идеологией. Мы же несколько столетий пытаемся удержать наши нравственные ценности, обусловленные догмами христианства, а от самих этих догм хотим освободиться. Правители Германии видят, что догма и нравственность нерасторжимы. Отказавшись от догмы, они отвергли и нравственность - и, со своей точки зрения, совершенно правы. Приняли они другие догмы, из которых никак не вывести уважения к личности или миру, милости или истине, свободе или вере; и резонно полагают, что все это им - ни к чему.

Нам трудно это понять. Нам все кажется, что "на самом деле" они знают, как важны такие вещи, и просто нарушают их. Что ж, это случается, мы сами то и дело нарушаем вполне известные нам нормы. Поэтому мы так долго думали, что стоит удовлетворить те или иные требования - и все будет хорошо, словно "у них" тот же этический стандарт. Медленно, со скрипом догадываемся мы, что они верны другому стандарту. Это куда страшнее - Германия считает добром то, что мы считаем злом. Она прямо отвергла те христианские догмы, на которых худо-бедно стоит наша цивилизация.

Сейчас я не буду обсуждать догмы Германии, да и России, которая, пусть иначе, отвергла то же самое. Как бы тяжко мы ни грешили (а Господь знает, сколько мы делали зла), так далеко мы не зашли. Одно дело - изменять нравственным ценностям, другое - творить зло и честно считать его добром. На богословском языке это - грех против Святого Духа, которому нет прощения по той простой причине, что совершают его, твердо веря в свою правоту. Пока мы знаем, что плохи, надежда для нас есть. Сейчас мы собой недовольны, это - знак хороший, лишь бы не впасть в то отчаяние, когда "никто не может делать".

Германию я упомянула лишь потому, что в схватке с нею очень уж явно проявилась ценность догмы. Догматический спор может долго идти где-то в глубине, и мы его не заметим, пока он не выйдет на поверхность. Когда все более или менее согласны, что считать добром, что - злом, кажется, что догма несущественна. Мы настолько к этому привыкли, что нас не пугает вопрос: "Если Бог мне не Отец, почему я должен верить, что люди мне братья?" Занятная точка зрения, подумаем мы, но это ведь так, игра ума, послеобеденные споры. А вот если кто-нибудь перенесет это в практику, содрогнутся самые основы нашей жизни. Корочка этики, казалось бы - такая прочная, треснет, и мы увидим, что лишь утлый мостик был переброшен через бездну, разделяющую догмы, несовместимые, как огонь и вода.

Здесь, в этом собрании, я могу положиться на то, что понятия о добре и зле у нас одинаковые. Как бы мы им ни изменяли, мы готовы, если бросят вызов, воскликнуть вместе с рыцарями Роланда: Paiens unt tort e Chretiens unt dreit[10].

И вот я говорю: по меньшей мере, бессмысленно рассуждать о христианской нравственности, если мы не можем подкрепить ее христианским богословием. Неправда, что догма ничего не значит; она значит очень много. Опасно думать, что христианство лежит в области чувств.

Прежде всего, оно так, а не иначе объясняет жизнь и мироздание. Мы выдаем за него простые, прекраснодушные, приятные чаяния, тогда как перед нами - трудное, требовательное, необычайно реалистичное учение. Ни в коем случае нельзя считать, что все мы его, в общем, знаем. Нет; в этой христианской стране едва ли один из сотни отдаленно представляет, чему учит Церковь, когда говорит о Боге, о человеке, о Богочеловеке. Если вам кажется, что я преувеличила, спросите армейских капелланов. Кроме ничтожного (и спорного) процента разумных, зрячих христиан им приходится иметь дело с тремя типами людей. Есть честные язычники, чьи представления о христианстве сводятся к обрывкам библейских историй и суеверной чепухе. Есть невежественные христиане, сочетающие сентиментальность с расплывчато-гуманной этикой; чаще всего они - анонимные ариане.[11] Наконец, есть более или менее обученные люди, которые знают все о разводе, или исповеди, или причащении под двумя видами, но перед атеистом в духе Маркса или агностиком в духе Уэллса почувствуют себя не лучше, чем мальчик с рогаткой - перед танком. В богословском отношении у нас царит полный хаос. Религиозная терпимость быстро переродилась в безумие и безнадежность. Радости от этого мало, и многие, особенно те, кто молод, ищут какой-нибудь веры, которой могли бы предаться целиком.

Вот бы Церкви этим и воспользоваться, такой удобной ситуации не было века два. Соперники ее - гуманизм, разумный эгоизм, механический прогресс - явно рухнули; противостояние науки оказалось мнимым; старый добрый принцип "все едино" совершенно дискредитирован. Личное благочестие уже не поможет. В опасности -все общество, вся его структура, и надо убедить думающих людей в том, что спасение теснейшим образом связано с догмами христианства.