Уплыть за закат - Роберт Хайнлайн

– Уйди отсюда, дочь. И больше не показывайся мне полуголой.

– А какой – совсем голой? Mon cher papa, je t'adore <дорогой папа, я тебя обожаю (фр.)> .

– Закрой-ка дверь с той стороны.

– О, папа, не обижай меня. Мне надо, чтобы меня пожалели, чтобы меня приласкали.

– Я знаю, что тебе надо, но от меня ты этого не получишь. Убирайся.

– А если не уберусь? Я слишком большая, чтобы меня отшлепать.

– Вот это верно, – вздохнул он. – Дочка, ты соблазнительная, лишенная всякой морали сучка – мы оба это знаем и всегда знали. Раз я не могу тебя отшлепать, я тебя предупреждаю: выйди отсюда немедленно. Иначе я сейчас же позвоню твоему мужу и скажу, чтобы возвращался домой, потому что я не в силах выполнить свои обязательства перед ним и его семьей. Поняла?

– Да, сэр.

– Вот и ступай.

– Да, сэр. Можно мне только сказать пару слов?

– Покороче.

– Я не просила тебя спать со мной, но если бы ты это сделал – если бы мы это сделали – ничего бы не случилось. Я ведь беременна.

– Не имеет значения.

– Позвольте мне закончить, сэр. Сто лет назад, требуя, чтобы я выработала себе собственные заповеди, вы дали мне определение разумного адюльтера. Я в точности следовала вашей теории, поскольку оказалось, что взгляды моего мужа на этот предмет совпадают с вашими.

– Я этому рад… хотя не так уж рад услышать это от тебя. Что, твой муж сам поручил тебе сказать мне об этом?

– Нет, он мне ничего не поручал.

– Значит, ты выдала мне интимную тайну без ведома другого, посвященного в нее. Без ведома человека, кровно заинтересованного в ее сохранении – ведь он рискует своей репутацией не меньше тебя. Морин, ты не имеешь права подвергать его риску без его согласия и сама это знаешь.

Наступило долгое холодное молчание.

– Да, я была неправа. Спокойной ночи, сэр.

– Спокойной ночи, доченька. Я люблю тебя.

Вернувшись, Брайан сказал, что в семнадцатом году снова поедет в Платтбург, если мы к тому времени не вступим в войну.

– Они хотят, чтобы кое-кто из нас приехал пораньше и помог инструкторам обучать новичков, не имеющих военного опыта. Если я это сделаю, меня быстро повысят из младших лейтенантов в лейтенанты. Все это на словах, но у них такой порядок. Beau-pere, вы не сможете пожить здесь и на будущий год? Почему бы вам вообще не остаться у нас? Нет смысла снова открывать вашу квартиру, и держу пари, что Мо стряпает лучше, чем в той греческой харчевне под вами. Ведь верно? Ну-ка скажите.

– Несколько получше.

– Несколько? Вот сожгу твои гренки, будешь знать.

На южной границе у нас шла своя война: "генерал" Панчо Вилья то и дело врывался на нашу территорию, убивая и поджигая. "Черный Джек"

Першинг, герой Минданао, произведенный президентом Рузвельтом из капитанов в бригадные генералы, был послан президентом Вильсоном, чтобы найти и захватить Вилью. Отец знал Першинга еще по тем временам, когда они, оба капитаны, сражались с маврами, был о нем высокого мнения и восхищался его стремительным взлетом (а впереди Першинга ждали новые почести).

Сам отец служил миротворцем в наших домашних войнах: он все-таки остался у нас и принял на руки Вудро с полной санкцией применять к нему все стадии правосудия, не спрашивая никого из родителей. Мы с Брайаном облегченно вздохнули.

Поскольку мое шестое чадо воспитывал дед, я могла без помех любить в душе Вудро больше всех остальных, не рискуя проявлять этого наружно. (Мои дети все были разные, и я любила их по-разному, как и других людей, но очень старалась относиться к ним одинаково справедливо, не выделяя никого ни словом ни делом. Очень старалась.) Теперь, когда прошло уже больше века, я, кажется, поняла наконец, почему мой самый вредный сынок был моим любимцем.

Он больше всех детей напоминал мне отца – и в хорошем, и в плохом.

Отец, хоть и далеко не святой, был "негодяй в моем вкусе", а Вудро был вылитый дед, только на шестьдесят лет моложе – двое самых упрямых мужиков, которые мне когда-либо встречались.

Может быть, на чей-то беспристрастный взгляд мы трое были "тройняшками" – и разве имело при этом какое-то значение, что мы отец, дочь и внук, или что те двое – такие же истые мужчины, как я – истая женщина (а я так ощущаю каждую минуту свои железы и органы, что справляюсь с ними, только старательно изображая из себя "леди" по образцу миссис Гранди или королевы Виктории).

Правда, они были большие упрямцы. Кто, я? Тоже упрямая? Как вам это в голову пришло?

Отец лупил Вудро, когда надо (то есть часто) и занимался его образованием, как раньше моим. В четыре года он научил Вудро играть в шахматы, но учить его читать не пришлось – Вудро выучился сам, как и Нэнси. А посему я могла спокойно посвятить себя воспитанию остальных детей – цивилизованных и послушных, что не доставляло мне хлопот и не заставляло повышать голос (Вудро свободно мог сделать из меня визгливую мегеру, которых я всегда презирала).

"Усыновив" Вудро, отец помог мне еще в одном: теперь я могла отдавать больше времени своему милому, хорошему, пригожему мужу. Скоро, слишком скоро подошло время его второго отъезда в Платтбург, и я приготовилась к длительному сухому сезону. В прошлом году под рукой еще бывал Нельсон, но теперь "Брайан Смит и компания" переместилась в Галену – Нельсон управлял там новым рудником, в котором Брайан стал пайщиком. Обследование показало, что дело того стоит, но разработчик нуждался в дополнительном капитале.

Анита Болс вышла замуж и покинула нас; от конторы в Канзас-Сити остался только почтовый ящик, телефон перевели к нам домой, и я легко справлялась с канцелярской работой, а Брайан младший, которому уже исполнилось двенадцать, каждый день заезжал за почтой на велосипеде по дороге из школы.

Так что Нельсон, мой единственный вполне надежный "запасной муж", был далеко, а суровый пуританин-отец неусыпно следил за мной – и Морин обрекла себя на четыре, пять, а то и шесть месяцев монашеской жизни.

Отец часто коротал вечера в бильярдной, которую называл своим "шахматным клубом". Однажды, дождливым вечером в конце февраля он, к моему удивлению, привел домой незнакомца.

И тем заставил меня испытать величайший эмоциональный шок в моей жизни.

Протянув руку молодому человеку, я увидела перед собой своего отца, каким его помнила в детстве. Совпадал даже запах, четко ощущаемый мною, запах чистоплотного самца, выделяющего свежую секрецию.

Улыбаясь и поддерживая светский разговор, я сказала себе: "Не падай в обморок, Морин. Нельзя падать в обморок".

Ибо почувствовала в себе настоятельную готовность принять мужчину.