Литератор - Вениамин Каверин

Кстати, однажды Эренбург, осматривая мою маленькую коллекцию, остановился в задумчивости перед этим полотном.

— А это чья работа? — спросил он слегка небрежно, с интонацией знатока лучших экспозиций Европы.

— Вам нравится? — спросила Любовь Михайловна.

— Недурно. — В его устах это значило много. Я слышал, как он так же снисходительно оценивал полотна Сарьяна.

— Не догадываетесь?

— Ах, это вы? — сказал он (супруги были «на вы»),

И разговор продолжался.

В юности я прочел его знаменитый роман «Хулио Хуренито» и впоследствии написал о нем. Когда в конце двадцатых годов он выступал в Ленинградском Институте истории искусства, я с молодой энергией разгромил его роман, и он спокойно возразил, что горячим поклонникам сюжетной прозы следовало бы иначе оценить одну из первых в советской литературе попыток работы в этом жанре. Моя отрицательная рецензия по этому роману появилась в журнале «Литературный современник» в 1924 году. Более близкое знакомство с Эренбургами состоялось несколько позже.

В начале тридцатых годов Эренбург приехал в Ленинград, пригласил меня к себе, и разговор не состоялся. Тогда я впервые увидел Любовь Михайловну — высокую гибкую брюнетку, живую, изящную, напоминавшую знаменитый портрет невесты Рафаэля, написанный им самим. Молодой писатель, книга которого ей понравилась («Художник неизвестен»), держался отчужденно и сдержанно-строго. Я действительно был суховато-сдержан, потому что мне как раз хотелось поговорить об этой книге. А Эренбург интересовался широкой панорамой советской литературы — вопрос очень трудный для меня, потому что московскую и периферийные литературы я плохо знал и ни минуты не сомневался, что наша литературная столица не Москва, а Ленинград, в котором соединились лучшие силы деятелей искусства.

Но вечером мы с женой приехали на Октябрьский вокзал, чтобы проводить наших друзей Тихоновых, уезжавших в Москву, и снова встретились с Эренбургами, оказавшимися в том же вагоне. На этот раз я был оживлен, смеялся, много говорил, и Любовь Михайловна вдруг сказала: «Как, это были вы у нас в номере сегодня утром? Я бы вас не узнала».

Не помню, встречались ли мы потом в те годы, но, очевидно, встречались и познакомились близко, потому что вскоре я стал получать от Любови Михайловны книги из Парижа. Из переписки сохранилось только одно письмо, да и то принадлежащее мне, а не Л. М.

Не помню, за что она меня благодарит, но помню, что свое обещание я выполнил: талантливую поэму Антокольского и фото полярных художников, вернувшись в Ленинград, немедленно послал Любови Михайловне. В Ленинграде тогда существовал Институт народов Севера. Среди студентов были талантливые художники. Картина одного из них, Панкова, висит у меня в столовой. На ней изображена охота на белок. Не менее способным художником был Киле Пячка. Произведения их близки к Руссо, Пиросмани. Геннадий Гор, ленинградский писатель (по моему мнению, недооцененный), на всю жизнь связавший с Панковым свое творчество, написал о нем интересную монографию, показавшую всю свежесть своеобразного примитивизма, не стремившегося противопоставить себя ни передвижничеству, ни импрессионизму, существовавшего вне направлений и близкого к детскому восприятию мира.

Роман «Черная кровь» Луи Гийю, имевший большой успех во Франции, был очень далек от меня. Попытка реалистически изобразить социалистический, но неопределенно-путаный ход мышления европейской молодежи середины тридцатых годов была просто непонятна мне, а для того, чтобы разобраться в романе, у меня не было ни охоты, ни времени.

«Местечко Сегельфос» — один из поздних романов гениального Кнута Гамсуна — писателя, творчество которого, мне кажется, создало совершенно новый подход к личности литературного героя. Эти черты кажутся мне наследственными во всемирно известных произведениях Хемингуэя и Фолкнера. Я думаю, что под влиянием Гамсуна были созданы «Дублинцы» и «Улисс» Джойса. Вопрос о значении творчества Гамсуна для русской и советской литературы и драматургии заслуживает внимательного изучения.

Л. И. Славину

Дорогой Лев Исаевич.

Я забыл сказать Вам, что предлагаю свой роман «Молодой гвардии» совершенно бесплатно. Для меня важно только напечатать его целиком, в одной или двух книжках журнала. Напишите, пожалуйста, как смотрит на это редакция.

Жму Вашу руку.

11/XI—1939

Комментарий:

Роман, речь о котором идет в письме, первая часть «Двух капитанов». Это было время, когда московская литература постепенно начинала заслонять ленинградскую, и мое желание напечататься в Москве было вполне естественно.

Если бы меня спросили, какая черта характера Льва Славина самая заметная, я бы ответил без размышлений — мужество. У него было спокойное, умное, волевое лицо. С армией он был связан с юношеских лет. Участник первой мировой войны, он служил в Красной Армии. Он работал во многих жанрах. Писал романы («Наследник», «За нашу и вашу свободу»), рассказы, повести, сценарии, по которым поставлены знаменитые фильмы («Возвращение Максима», «Два бойца»), очерки, корреспонденции, пьесы.

В блокированный Ленинград он приехал в то время, когда иные из военкоров не прочь были покинуть город, чтобы работать на Большой Земле. В его манере держаться, небрежной и уверенной, чувствовался военный опыт. Еще недавно он вместе со своими друзьями Лапиным и Хацревиным на Халхин-Голе показал, что он отнюдь не принадлежит к людям робкого десятка.

Наше искусство обязано ему многим. Его прозе свойственна последовательность, лаконичность и ясность; сценариям — редкое умение рисовать характеры, тонкий юмор, знание материала. Но может быть, талант его больше всего выразился в «Интервенции» — одной из лучших пьес советского репертуара. Она долго пользовалась заслуженным успехом. В ней присутствует то чувство истинной гармонии, которое не позволяет вычеркнуть из нее ни одного слова. Пьеса не требует ни малейшего усилия для того, чтобы шагнуть из зрительного зала на сцену. Она естественна, как будто выросла сама, без помощи пера и бумаги. Разгадка проста. Безошибочно указано неповторимое время. Никогда и нигде динамит не продавали на улице, как картошку. Точно на пленку заснят исторический миг, который никогда не повторится. Не при вспышке магния — при дневном свете, когда солнце в зените, при ночном, когда сияет луна, перед вами предстоит необыкновенный мир, который его обитателям кажется самым обыкновенным. Должно быть, именно в этом заключается искусство драматургии, оставшееся для меня недоступным.