Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

Биться с окружающими меня врагами означало лишь одно — унести с собой в могилу двух или трех из них, как получится, и вдруг я, малосмысленный отрок солнцеподобного князя Александра Ярославича, сам от себя получил нежданное, негаданное спасение. Помирать — так в самой середине шатра, отчего-то возникло во мне этакое понятие. Я устремил Коринфа к шатровому столбу, а подъехав, была — не была! — всю свою силу, всю злость на отнимаемую у меня жизнь вложил в эти два замечательных удара. Размахнулся топором и — хрясть справа! хрясть слева! — славен недаром мой топорный удар!..

И качнулся столб, затрещал, поплыл в сторону, обрушивая сверху на нас с Коринфом и на папежников всю высокую ставку свейского местера Биргера. При виде такого для себя несчастья свей, готовые вот-вот разорвать нас на клочья, бросились к выходу, но мало кому из них дал Господь выскочить вон. А иных и вовсе пришибло павшим тяжелым бревном, которое мы с Коринфом подрубили. Нас тут тако же накрыло плотным шатерным полотном, но только я успел прорвать топором зев и быстро пропороть его дальше. Святой Савва, покровитель мой, со мною был тогда бесспорно, ибо я первым на Луготинцевом коне выскочил из-под рухнувшей ставки, а недруги мои, алкавшие моей погибели, рядом оказались накрытые полотном. Скажете, злодей и я, как они, но не оставалось во мне жалости к ним, взялся я побивать их, беззащитно барахтающихся под полотном шатра, наезжая на них копытами Коринфа и крича что есть мочи:

— С нами Бог! Разумейте языцы!

И тут я увидел подмогу, широкой волной накатывающуюся ко мне ближе — наши ребятушки, прорвав свейские порядки, наехали на рухнувший шатер, добивая тех, кто вылезал из-под него, подобно мне, прорвав ткань.

Я же теперь во все глаза рыскал увидеть, где же там мой князь, жив ли он, и сойдя на Коринфе с полотна шатра, уже изрядно залитого кровью, вставал на стременах, всматриваясь.

— Савка! — вдруг услышал я его голос из гущи сражающихся и бросился туда, бормоча свое извечное про Савву Юрьича. Александр продолжал биться со свеями, и я присоединился к его усилиям, вновь и вновь обагряя свой топор кровищей незваных латынов. Лицо князя было бледно и сияло торжеством правого дела, плечи, грудь и руки забрызгались кровью.

— Здесь я, Славич! Видал, как ставка пала?

— Твоих рук? — крикнул он весело, разя мечом направо и налево.

— Моих, Славич! — ликовал я, не роняя топора своего. — Прощаешь ладожские мои грехи?

— Прощаю! Ратмира прикрой!

Ратмир бился чуть поодаль, уже пеший. Конь его лежал в реках крови и предсмертно хрипел. И сам Ратмир весь был сплошь в крови, своей ли, вражеской ли, коня ли своего — не разобрать. Он отчаянно рубился, и видно было, что очень хотят папежники разлучить его душу с телом.

— Держись, Ратмирка! — крикнул я, отсекая от него одного из нападающих.

Глава семнадцатая

НА ТОМ СВЕТЕ ПОМИРИМСЯ!

Пешцы позже всех вошли в столкновение с врагами. Конница уже вовсю рубила первых, еще беззащитных свеев, а пехота, обстреливаемая из луков, еще только бежала по берегу Невы, приближаясь к неприятелю. Дручило, сын простого сапожника с Неревского конца, прежними подвигами заслуживший себе воинское звание, бежал впереди всех, ведя за собой свою сотню. Он же первый вступил в рукопашный бой, врубившись в наспех сомкнутый ряд свеев, охаживая их своей длинной палицей, похожей на весло. Живость, с которой он это делал, раззадорила других пешцев, бегущих следом, и быстро надломилась оборона свеев, затрещала и рухнула, одни валились навзничь, другие бежали, и на их спинах наши выскочили к первой шнеке, причаленной к берегу. С нее посыпались гроздья стрел. Пронзенный в самый кадык, первым же и погиб сын сапожника Дручило Незделович. Хрипя и обливаясь кровью, он с таким недоумением и тоской оглянулся на идущего за ним следом Мишу Дюжего, что его кровью облилось Мишино доброе сердце. В тот же миг бедный Дручило пал на берег Невы с потухшим взором и испустил мощный дух свой.

Если б не эта гибель, кто знает, скольким бы свеям удалось спастись от чудовищной десницы могучего новгородца, пехотного воеводы Миши Дюжего. Но видя смерть своего друга, он ослеп от благородной ярости. И стократно страшен сделался его коршун — огромный молот, имеющий своим навершием пудовую стальную птичью голову с крючковатым и острым клювом. Заревев по-медвежьи, он стал с неистовым гневом долбить врагов, разбрасывая по берегу их мертвые тела, расплющивая головы, вырывая клочья мяса клювом коршуна, и никакая сила на свете не могла бы теперь противостоять ему, ибо русский человек, беря пример с Господа, долготерпелив и многомилостив, но если проклюнуть его до самой болезненной сердцевины, то и гнев его становится подобным Господнему гневу — неудержимым и всесокрушающим, способным валить вавилоны, испепелять содомы и гоморры, в прах обращать соломоновы храмы и римские капитолии.

Не видя вокруг себя ничего иного, кроме нерусей, коих следовало обращать в мертвецов, Миша одним ударом надвое разломил сходню, по которой со шнеки пытались выбежать на берег свейские воины, он опрокинул их в реку и сам, войдя по пояс в Неву, сокрушал латинов, и они тонули один за другим, окрашивая воду бурными потоками молодой и кипящей крови. А он шел дальше, входил в реку по самые плечи и молотил коршуном борт шнеки, выклевывая в ней пробоину. Наконец, сделав изрядную дыру, он, по самый подбородок стоя в воде, сильными ручищами оттолкнул шнеку подальше от берега. Двинулся свейский корабль, отплыл почти на самую середину Невы и стал крениться, глотая пробоиной воду, тонуть кормой, вознося все выше и выше горделивый нос свой, покуда не опрокинулся навзничь и не скрылся из вида.

Но Миша уже, мокрый и злой, снова стоял на берегу и бил своим страшным молотом объятых ужасом пришельцев. Быстро продвигался он, пробивая широкую дорогу сквозь ряды смело и отчаянно дерущихся, но. бессильных супротив него свеев. Жар его души и тела был столь велик, что на нем быстро высыхали одежды, немного времени прошло, а он уже был сух, будто и не был в реке. Лик его, забрызганный вражьей кровью, пламенел, подобный языческому божеству.

— Гляньте! Валится! — раздался крик Ратислава, и тут все увидели падение главной ставки Биргера.

— Слава! — воскликнул Миша, вздымая в небо свой молот.

— За Землю Русьскую! — возгласил Кондрат Грозный, оказавшийся в тот миг поблизости. — За правду Новгородскую!

— Годендаг, биргеры! — развеселился Миша, преследуя отступающих свеев и вместе с ними взбегая по сходне на следующую стоящую у берега шнеку. Он сбил в воду одного, размозжив ему голову коршуном, другого просто свалил локтем, третьему расхряпал клювом молота хребет. Дротики и топорики застучали дождем по его щиту, он с хохотом впрыгнул на край шнеки и разом сшиб в реку ударом молота еще двоих. — Фортмер[86], морды нерусские! — задорно кричал он, выуживая из памяти весь небогатый набор знакомых ему немецких слов. — Бреке эне штуке[87]! Эх ты, падаль!

Следом за ним на шнеку по сходне вбежало еще с десяток наших, включая Кондрата. Сломленные свей уже бессильны были оказывать какое-либо сопротивление, бросали оружие, умоляя о пощаде, но Миша и Кондрат рассвирепели до того, что не имели жалости в сердцах своих, продолжая нести смерть. Залитая кровью, заваленная только свейскими трупами шнека перешла в русские руки. Сорвав с кормы желтое королевское знамя, Кондрат Грозный снял с себя нарядное красное корзно и вывесил его вместо знамени.

— Ведите шнеку в сторону Невского езера! — велел Миша нескольким своим людям и поспешил, уводя Кондрата и остальных обратно на берег.

И снова он врывался во вражеский строй, расшвыривая во все стороны убитых и тяжко раненных свеев и мурман, готландцев и суоми, не разбирая, кто есть кто, люди пред ним или нелюди, зная только, что если не мы — их, то они — нас. Иного закона тут не заготовили.

И они пробились к третьей шнеке, и точно так же завоевали ее, взбежав на борт по мосткам на спинах отступающего врага, перебили всех, кто оказался на судне, побросали их тела в реку, а сам корабль отправили следом за предыдущим — в Нево озеро.

Видев такое, сидящие на четвертой шнеке хмурые мурмане предусмотрительно сбросили сходню, не дав ни своим ни чужим взойти на корабль. А сбросив мостки, развернули парус, налегли на весла и устремились прочь, туда, откуда приплыли.

— Ах вы иуды! — погрозил им вослед кулаком новгородец Миша и без передышки двинулся дальше: — Фортмер, проклятые, фортмер! С добрым утром, псы блуживые! Бринген хунден, вышло вам в дышло!

Они захватили еще одну шнеку, но сидящие на ней свей проявили доблесть — подожгли собственное судно и продолжали сражаться в огне, некоторые из них попрыгали в реку, но человек пять остались в пламени и сгорели.