Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

У Жени были смешанные чувства – воспитанное и уже прочно сидевшее в нем уважение к старшим боролось с желанием кинуть в эту брызжущую слюнями невротичку первым подвернувшимся камнем. Но ему было страшно – такого проявления эмоций он до этого не видел. Разве только в бразильском сериале, который смотрели дома мама с бабушкой.

– Пойдем… Пойдем, – с порозовевшими ушами он тянул маму к подъезду.

– Да не нужна ты ему, дура, – не сдавалась мама.

Они были похожи на двух ощерившихся кошек, готовых клубком сцепиться из-за кота, который, по-видимому, гулял сам по себе.

После этого дядя Миша исчез. Исчез так же быстро, как и появился. А вместе с ним исчез запах одеколона, спокойствия и уверенности.

Женя в бесплодных попытках пытался найти остатки запаха в прихожей, где всегда висела куртка дяди Миши. Но там уже пахло маминой косметикой и едой, доносившейся с кухни.

Пару ночей Женя прорыдал лицом в подушку.

Он все ждал, что дядя Миша придет (где-то недели за две до инцидента мама дала ему вторую пару ключей от квартиры), громко расскажет какой-нибудь анекдот, смысла которого Женя не поймет, но искренне и по-детски рассмеется, а затем сядет за кухонный стол и расскажет, что злая тетка теперь в психушке, где ей и место, и что теперь ему ничего не мешает остаться жить с ними.

А потом, когда восторг уляжется, с дедморозовским выражением лица достанет из-под стола подарочный пакет, который неизвестно как у него получилось незаметно пронести. Женя откроет пакет, а там будет одеколон. Для него. Тот самый, как у дяди Миши.

Но дядя Миша так и не пришел.

Окошко открылось, явив миру улыбчивое лицо добродушной тетушки предпенсионного возраста. Она напоминала школьных уборщиц и гардеробщиц – те же яркие, бутылочно-синие тени на глазах и странноватая прическа.

– Добрый день, молодые люди, – улыбнулась она, сверкнув золотым зубом.

Жене не нравились ломбарды. Было в них что-то злачное. Какой-то вокзально-наперсточный душок. Даже если ломбард поставить посередине площади, через минуту из-под земли появятся пьяные мужики, которые, пошатываясь, побредут к его мутно-желтым окнам, как мертвецы из фильмов Джорджа Ромеро.

Трудно посчитать, сколько доходящих или уже дошедших до точки лиц видели эти стены.

Студенты – и то в лучшем случае. Гопота, алкоголики, наркоманы. Золотые украшения в немытых руках с нестриженными ногтями. Диссонанс. Оксюморон.

Но сейчас их тут нет. Зато стоят двое – высокая, с поджатыми губами женщина и нескладный настороженный ребенок с руками в карманах. «Вот уж действительно, пути неисповедимы», – думал Женя, наблюдая, как склонившаяся над окошком мама кладет в пухлую руку приемщицы обручальное кольцо.

Категорию можно расширять. Студенты – и то в лучшем случае. Гопота, алкоголики, наркоманы и безработные разведенки.

Женя краем глаза успел рассмотреть внутреннее убранство ломбарда, пока загораживающая его своим тучным телом приемщица потянулась за увеличительным стеклом.

На полу лежали ковры, а утыканные полками стены пестрили шкатулками. На столе россыпью лежали золотые цепочки разной длины и толщины. Все это напоминало пещеру Алладина. Не хватало только, чтобы принявшее обручальное кольцо окошко с шумом захлопнулось, больно прижав пальцы, а ступеньки под ногами превратились в зыбучие пески. Приемщица даже напоминала Джина и по комплекции, и по характеру. Она шутила, была добродушна и весела. Наверное, на нее так влияли украшения. Они действуют на женщин гипнотически – наверное, продавщицы в цветочных магазинах светятся по этой же причине.

А может, она просто выпила. Иначе зачем уже в четвертый раз добавлять приставку «мои хорошие»?

– А еще цепочки и сережки, – поставив на прилавок сумку, мама достала сложенный в несколько раз газетный кулек.

Обратно шли молча.

– Ну ты ведь не жалеешь? – глядя себе под ноги, спросил Женя. Хотелось, чтобы мама сказала нет как можно беззаботнее и увереннее.

Как назло, мама молчала.

– А зачем мне обручальное кольцо уже? – ответила она, когда они уже переходили дорогу. – А сережки я все равно не ношу. Боюсь потерять.

Женя интуитивно посмотрел ей на уши. Мамины мочки без привычных сережек были красные от мороза и выглядели беззащитно. А ведь она без них и из дома не выходила.

Про цепочку она ничего не сказала. Это был подарок дедушки. Женя не стал спрашивать. Тут маме крыть было бы нечем.

– Зайдем? – спросила она, когда они поравнялись с горящей вывеской пиццерии.

– Давай, – согласился Женя.

Это была их любимая пиццерия. Владельцы боролись за звание «семейной», и именно такой она для них с мамой и стала. Только сегодня все было как-то иначе. Как будто свет горел не так ярко, и грязью с улицы наследили еще больше. Кассиры перекрикивались громче обычного, переходя на ругань. Женя отодвинул пластиковый стул и, не снимая пуховика, сел.

Его не покидало чувство, эта пицца, которую он ест – последняя. И если не последняя, то следующую он увидит еще очень нескоро. Но спрашивать об этом он не хотел – боялся услышать неопределенное пожатие плечами и уклончивые разубеждения, которые бы только подтвердили его опасения. Чтобы этого не случилось, он был даже готов прийти и сесть за английский. Учить весь вечер, учить всю ночь. Выучить весь чертов учебник. Даже этот бесконечный словарь в конце. Пусть дед его экзаменует – он не забудет ни одного слова.

Потом был парк. Стоял декабрь. Гуляли молча, разбавляя затянувшуюся тишину какими-нибудь необязательными вопросами. На центральной аллее парка стояло несколько повозок с лошадьми. Сопровождали их горластые женщины, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся цыганками. Эти повозки есть в парках и сейчас, но обслуживают их молодые девчонки, студентки или волонтеры, которые почти всегда стоят, уткнувшись в телефон.

Но те цыганки были не такими. Им всем можно было заочно вручать дипломы об окончании тренингов по продажам. Они в 30-градусный мороз могли продать что угодно – от дубленки до мороженого. Завидев Женю с мамой, одна из них кинулась им наперерез и, улыбаясь золотыми зубами и ласково что-то приговаривая, чуть ли не под локти повела к повозке. «Хочешь покататься?» – мама нерешительно повернулась к Жене, поддавшись агрессивному маркетингу. – «Да», – ответил Женя.

Телега была ледяной, и он успел замерзнуть еще до того, как они тронулись. Но все это быстро забылось, как только повозка выехала за ворота парка.

Лошадь ускорялась, и они набирали скорость, оставляя позади темные окна закрытых до утра киосков и горящие фонарные столбы. Женя улыбался и махал проезжающим по встречной полосе водителям – кто-то даже махал ему в ответ. Падающие вдалеке сплошным валом снежинки преломлялись светом фонарей и превращались в северное сияние. В голове играла рождественская песня из «Один дома». Только его не забудут дома, как Макколея Калкина. Они вдвоем, с мамой, против всех, летящие на карете сквозь вечерний город. Это была третья зима без отца.

Ну ничего.

Переживем.

ГЛАВА 25

undeserving [ʌndɪzɜ vɪŋ] – недостойный, не заслуживающий

revenge [rɪvenʤ] – сущ. месть, возмездие

horizon [həraɪzn] – сущ. горизонт, линия горизонта

Но дальше было хуже. Дальше был дядя Коля. Появился он не так торжественно, как дядя Миша – в первый раз Женя познакомился с ним на своей кухне, когда дядя Коля был в стельку пьяный.

Вспоминая те девять месяцев их совместной жизни, он долго не мог понять, что именно его мама, утонченная до самых кончиков не секущихся от дорогих шампуней волос, могла найти в этом самом дяде Коле – если она выбирала по принципу «запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда», то этот проходимец по какому-то счастливому для него стечению обстоятельств запрыгнул сразу в первый класс этого самого поезда, рядом с вагоном– рестораном, со свежим постельным бельем и чаем, который лично приносит в купе симпатичная проводница.

Он обижался на маму за то, что она привела его сюда, когда он уже достаточно повзрослел и все понимал. Начались побеги из дома. Правда, захватывающий побег из-под домашнего гнета оставался захватывающим только в воображении – заканчивался он всегда одинаково: юный бунтарь, слоняясь по городу и пиная все, что попадается под ноги, через пару часов обнаруживал, что идти-то ему особо некуда. Друзья были готовы приютить тебя на пару часов, максимум – до вечера. После непродолжительного спора со своими родителями они возвращались в комнату и разводили руками – родители устали, с ночевкой остаться не получится.

Как итог – горе-беженец исправно возвращался домой. Мама встречала его по-разному: иногда с ремнем,