Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Серна: «Лучше горные лавины, чем злые Люди!»

Братья, мы сильны, а свобода любит отважных. Счастлив Зверь, который ни от кого не зависит.

Братья, самый сильный – это тот, кто ничего не боится.

Братья, если народ больше не подчиняется законам, нужно, чтобы законы подчинялись народу.

Братья, свобода рождает исполинов; но что делать с законом, который превращает Орла в Индюка, а Льва – в болтуна?

Братья, пусть даже мы разрушим общество до основания, но наш долг – уничтожить этот скверный закон».

Если верить снисходительному сочинителю этой помпезной реляции, приведенная речь оказала действие поистине чудесное. Мы ответим лишь на один пункт этого дивного дифирамба. Итак, вы утверждаете, гражданин Бизон, что мы вас предали, что мы вас продали!.. Да, мы вас продали и тем гордимся; мы вас продали в количестве 20 000 экземпляров![488] А вы смогли бы продать столько же? Разве не благодаря нам за вас стали давать хоть что-нибудь?

Старейшина Ботанического сада, достопочтенный Буйвол, которого мы любим и уважаем, хотя разделяем не все его мнения, взял слово, чтобы ответить своему кузену Бизону.

– Дети мои, – сказал старец, – я в этом саду самый старый раб. Как ни печально, я имею честь быть вашим старейшиной, а молодость моя осталась так далеко позади, что я и не помнил бы о ней, когда бы можно было забыть, что ты прежде был свободен, если, конечно, это можно назвать свободой. Дети мои, как бы тяжек ни был груз тридцати лет рабства, я забываю о своих годах и молодею при одной мысли, что когда-нибудь свет свободы воссияет нам вновь.

Продолжительные крики «браво».

Я говорю о вашей свободе, дети мои, а не о моей, ибо моим глазам не суждено узреть этот счастливый день: рабом я жил, рабом умру!

Нет, нет! – раздаются крики со всех сторон, – вы не умрете!

Добрые друзья мои, – продолжал старец, – не в вашей власти продлить мою жизнь даже на час. Но разве в этом дело? думать нужно не о тех, кто уходит, а о тех, кто остается; не свобода одного или нескольких дорога мне, а свобода всех, и во имя этой драгоценной свободы я заклинаю вас сохранять единство.

Ропот в разных концах залы.

Дети мои, не вырывайте, не оспаривайте друг у друга жалкие клочки власти. Неужели вы думаете, что замена кривой лошади на слепую исправит дело? Подумайте о малых сих, о слабых и неимущих, страждущих от подобных распрей, и помните, помните во всякое время, что добро невозможно купить ценою великого зла: что значит чуть большая или чуть меньшая власть для кого-то из вас по сравнению с миром между братьями и всеобщим согласием?

Конец этой речи был встречен весьма прохладно; только уважение к оратору удержало слушающих от резких возражений. Старый Буйвол понял, что никого не убедил. «Гражданская война ведет к деспотизму, а не к свободе», – заключил мудрый старец, печально возвращаясь на место.

– Мы, кажется, не в церкви! – возопил Шакал.

Нечего и говорить, что господа заговорщики не остановились на полпути. Чем меньше толку, тем больше слов. После Бизона и Буйвола на трибуну поднялся Кабан, который говорил до тех пор, пока не охрип, «и с таким красноречием, пишет “Газета Реформы”, что даже наш стенограф, разделив всеобщее волнение, выронил перо».

Покончим с цитатами и, с позволения Господ бунтовщиков, дополним наш рассказ достоверными деталями, которые сообщил нам один дружественный Хорек, опрометчиво позволивший завлечь себя на это собрание, о целях которого, впрочем, даже не догадывался.

Три часа подряд залы Кабинета естественной истории сотрясались от непрерывных, беспрестанных, неописуемых восклицаний, топотаний, завываний и лапоплесканий. Один за другим на трибуну взобрались сто пятьдесят два оратора!!! «Мы видели их глазами, но, благодарение Господу, не слышали ушами»[489]. Наш корреспондент добавляет, что со времен первой Ассамблеи искусство кричать, свистеть и вопить усовершенствовалось до чрезвычайности, так что даже самый буйный английский митинг не сравнится с тем, что ему довелось увидеть и услышать.

Здесь нужно не тявкать, а кусать

Один из наших бедных старых Псов, которые давно лишились иллюзий и даже щеголяют своим равнодушием, чтобы получить доступ повсюду, попытался привлечь внимание к своим словам.

– А если мы проиграем? – спросил он.

– Думай о том, кого изувечишь ты, а не о том, кто изувечит тебя, – отвечал ему Кабан со своей обычной грубостью.

– Пса – вон! – завопил Падальщик из семейства Гиен, глядя на Пса с ненавистью. – Здесь нужно не тявкать, а кусать; ступай прочь!

– Этот господин – доносчик, – тоненько пропела Куница.

Осмотрительный Зверь не стал дожидаться продолжения; у него, как у настоящего философа, хватило ума самому выйти через окно, которое ему отворили. Если бедному малому случается сказать правду, будьте уверены, что никто его слушать не станет.

– Но ведь народ любит редакторов, – сказал Баран.

– Народ их забудет, – отвечал Волк.

– И возненавидит, – прибавил Падальщик из семейства Гиен.

– Свою любовь народ может забыть, а ненависть – никогда, – заметила Гадюка.

– Бе-бе-бе-безобразие, – проблеял Баран, которому каждая из этих фраз казалась подобной удару молота.

Каждый говорил про свое, и никто не получал ответа. Мэтр Лис, видя, что в этом изумительном концерте каждый желает исполнять свою партию, не обращая внимания на соседа, и что все это может кончиться очень скверно, взобрался на балюстраду и сумел, хотя и не без труда, добиться внимания.

Клянемся! – вскричали все заговорщики

– Господа… – сказал он.

– Закрой пасть! – заревел Волк. – Мы тебе не Господа.

– Звери… – снова начал Лис.

– Другое дело, – одобрил Волк. – Браво!

– Браво! – подхватили все остальные.

– Звери, все мы согласны…

– Нет! – возразил голос слева.

– Да! да! – крикнул другой голос.

– Вот видите, – продолжал Лис, – все мы согласны. Вопрос стоит четко: нужно закончить книгу и понять, кто будет говорить, а кто молчать: Уж или Гадюка, Гусь или Индюк?

На стенах можно прочесть полный курс политических наук

– Прекрасно! – вскричал Гусь.

– Прекрасно! – подтвердил Индюк.

Лис продолжил:

– Звери, вопрос этот столь серьезен, что я полагаю необходимым поступить так, как всегда поступают люди, когда не могут терять ни минуты: расслабиться и отложить обсуждение. Наше заседание, впрочем, уже сослужившее хорошую службу нашему благородному делу, всех утомило, и потому сегодня лучше нам разойтись. Но прежде поклянемся, что не успеет солнце совершить обычный круг, как этот важный вопрос будет разрешен.

– Клянемся! – вскричали все заговорщики.

Никто не ведает, ни откуда они явились, ни чего добиваются, но все идут за ними следом. Святая простота!

– Отлично, – сказал Лис, – а теперь пусть каждый отправляется спать, а перед тем как заснуть, подумает о том, как добропорядочным Животным совершить маленькую революцию, которая бы всем помогла и никому не помешала. Утро вечера мудренее, а завтра в тот же час мы примем решение.

Все согласились с Лисом. Всех клонило в сон, и сон стал Лису союзником. Заседание было закрыто.

Наш корреспондент, по его словам, заметил, что мэтр Лис провожал каждого цветистыми речами и что залу он покинул последним.

– Превосходно, – шепнул он мелкой Кунице, своей приятельнице, – все идет, как по маслу.

– Завтра масло станет еще масленее, Ваша Светлость, – жеманно отозвалась Куница.

А вот это мы еще посмотрим, господин Лис. Нам известны Ваши планы, и мы сумеем их сорвать.

Сегодня мы станем излагать только факты, а оценку их предоставим каждому из читателей.

Родина и публикация в опасности.

Огромная толпа собралась у дверей ротонды, на которых вывешена речь Бизона. Клетки невозможно узнать, так густо они завешены флагами и поджигательными плакатами; на стенах можно прочесть полный курс политических наук, и число недовольных увеличивается с каждой минутой. Случай – тиран слабых; Звери сбиваются в кучки; особенно много здесь Глупышей, Тетерь, Бакланов, Дубоносов, Индюков и прочих охотников до чернил. Процессии бунтовщиков с песнями расхаживают по аллеям и оглашают воздух мятежными припевами. Гамадрил, недостойный своего благородного имени, сделал себе каску из каскетки, которую стащил у своего сторожа, и флаг из носового платка в красную клетку, украденного у того же сторожа. На этом стяге начертаны слова: «Жить, сочиняя, или умереть молча»[490].