Упражнения - Иэн Макьюэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого майор повернулся к сыну и продолжил рассказ. Потому что он заговорил о том, что мог понять только мужчина.
– Она ждала снаружи. А я встал на колени, нащупал болт на топливном бачке, пару раз повернул. Потом попытался запустить движок. Само собой, он не запустился. А она все смотрела. Я еще несколько раз запускал движок. Осмотрел его, снова попытался запустить. Сказал, что тут потребуется серьезный ремонт. Предложил ей отдать мне косилку за пятерку. Она говорит: «Да она уже давно не использовалась». Так что получай, сынок. Прикатил ее домой, почти новенькая! Работает как зверь. За пять фунтов!
Наступила тишина. Роланд боялся посмотреть в сторону Алисы. Он положил вилку и нож на скатерть, снял салфетку с коленей и вытер липкие пальцы.
– Позволь мне сказать тебе прямо.
– Что такое? – бросил отец.
Роланд повысил голос:
– Я хочу понять. Ты пошел на обман. Ты надул женщину, которая потеряла мужа. Вдову военнослужащего, если это имеет для тебя какое-то значение. И ты собой гордишься, ты…
Он почувствовал легкое прикосновение к своему локтю.
– Прошу тебя, – тихо произнесла Розалинда.
Он понял. Когда они с Алисой уйдут, разразится скандал и маме придется расхлебывать последствия его поступка.
– Ничего, сынок, – заговорил майор голосом, каким обычно рассказывал анекдотцы. – Так оно заведено сегодня. Каждый за себя. Правда, курочка? – Он попытался влить немного вина в бокал жены и налил столько, что вино струйками полилось через край. Она не сказала ни слова.
После ужина майор достал свою губную гармошку и сыграл для Алисы несколько фирменных песен: «Я родом из Глазго», «Прощай, черный дрозд». Песни, после которых Роланд когда-то решил брать уроки игры на фортепьяно. Но ни у кого из сидевших за столом не возникло желания подпеть. Розалинда ушла на кухню мыть посуду. Алиса составила ей компанию. Губная гармошка вернулась в футляр. Тяжелая тишина повисла между отцом и сыном. Майор время от времени между глотками пива повторял: «Ничего, сынок». Ему хотелось, чтобы все поскорее забыли его рассказ.
На следующий день, когда они возвращались поездом в Лондон, Роланд молчал всю дорогу.
Алиса взяла его за руку:
– Ты его ненавидишь?
И больше ничего не спросила.
– Я не знаю, – ответил он. – Я просто не знаю.
После длительной паузы она добавила:
– Не стоит его ненавидеть. А то будешь несчастным.
* * *
В январе нового, 1985 года они шли вдоль реки Ауэ, по тропе, скрытой под плотным слоем утоптанного снега. Низкое зимнее солнце висело над выстроившимися вдоль берега ольхами, собираясь вскоре закатиться за горизонт. Тихий воздух был хрустящим от легкого морозца. Сосульки свисали с краев многочисленных мусорных урн, выставленных с равными промежутками на тропе, с заборов и с водостоков ближайших к реке домов. Это был излюбленный маршрут пеших прогулок жителей Либенау. Они миновали серьезных младенцев в санях, восседавших на тронах из овечьих шкур, и едва не попали под шквал снежков в разгар поединка между командами визжащих девочек с косичками. Днем снег подтаял, а сейчас, около трех пополудни, застыл, прихваченный морозом, и громко скрипел под ногами. Они опять обсуждали родителей. Что там произошло, когда в первый же день их визита Алиса подкалывала, а потом ругалась с матерью на английском, чему свидетелем был Роланд – точно так же, как когда Алиса во время их ноябрьского ужина стала свидетельницей постыдного саморазоблачения майора.
– Она меня ревнует. Что у нее было в жизни? Лондон военных лет, потом замужество и хлопоты с детьми. А у меня немецкое экономическое чудо, два университета, пилюля, вольные шестидесятые. Ты же ее слышал. Преподавательница в школе – этого ей мало. Когда ты вышел, она сказала, что замужество меня уничтожит.
– Надеюсь, нас обоих.
Они остановились, и Алиса его поцеловала:
– Ты можешь хоть иногда не думать о сексе?
– Я все очень хорошо помню. Перед моим девятым днем рождения я выпал из…
– Genug![72]
Но в аккуратном доме Эберхардтов их ждал теплый прием. Не успели они поставить чемоданы, как их пальцы уже сжимали узкие бокалы с немецким игристым. Теперь Роланд знал куда больше о журнале «Хорайзон» Сирила Коннолли и час проговорил с Джейн о литературной жизни сороковых годов. Чтобы подготовиться к общению с ней, он прочитал Элизабет Боуэн, Дентона Уэлча и Кита Дугласа[73]. Но когда он сказал, как ему понравились ее дневники, которые он прошлым летом перечитал дважды, она не выразила ни малейшего желания поговорить о них. Так что в основном компанию ему составлял Генрих, от которого он старался не отставать, поглощая пиво вперемешку со стопками шнапса. Женщины тем временем, явно желая, чтобы никто не слышал их бесед, уходили на недолгие прогулки вокруг загородных домов и возвращались раздраженные и молчаливые. Даже после третьей стопки шнапса отца Алисы было не так-то легко раскрутить на откровенную беседу о «Белой розе». Хотя две недели назад он наговорил на телекамеру полуторачасовое импровизированное интервью. В стране был спрос на искупительные исповеди «хороших» немцев об их жизни в годы войны. Все спешили успеть побеседовать с ними, пока все были еще живы.
Генрих говорил медленно, чтобы гость мог его понять.
– Я в смущении, Роланд. Я же был на периферии движения. Я примкнул довольно поздно. Нет-нет. Хуже того. Мне стыдно. Понимаешь, были ведь другие. Герои на заводах. Где выпускали оружие, грузовики, танки. Они совершали акты саботажа. Они делали снаряды, которые не взрывались, подшипники, которые трескались, болты, которые никуда не годились. Такие вот мелочи. Мелочи, за которые людей могли пытать и расстрелять. Были тысячи героев, десятки тысяч. Мы даже не знаем их имен. Они нигде не фигурируют. Их нет в истории. Я пытался рассказать это телевизионщикам, но нет, они меня не слушали. Им хотелось услышать только про «Белую розу».
Привычки и убеждения Генриха были чужды Роланду, но он проникся симпатией к старику, который всегда надевал галстук и сидел с прямой спиной, даже утопая в мягком кресле. Он был активным членом Христианско-демократического союза, регулярно посещал местную церковь, где участвовал в богослужениях, и посвятил свою жизнь охране законов, влиявших на жизнь местных фермеров. Он был убежденным сторонником Рональда Рейгана и полагал, что Германия нуждается в таком политическом лидере, как Маргарет Тэтчер. Вместе с тем он считал, что рок-н-ролл благотворно воздействует на то, что он велеречиво называл всеобщим проектом счастья. Он ничего не имел против мужчин с длинными волосами или хиппи, покуда они не вредят окружающим, и считал, что гомосексуалистов, мужчин и женщин, следует оставить в покое и дать им жить той жизнью, какую они себе выбрали.
У него доброе сердце, думал Роланд. И когда Генрих заговорил о национальном искуплении путем создания истории антинацистского саботажа, его будущий зять не стал делиться своим мнением – что ничего, ни десятки движений «Белая роза», ни миллион саботажников, ни триллион дефектных болтов не могли бы искупить ни поставленные на промышленный поток зверства Третьего рейха, ни десятки миллионов граждан, знавших обо всем, но предпочитавших «не смотреть в ту сторону». Роланд считал, что единственный искупительный проект – это знать, что и почему тогда произошло. А на это могло уйти сто лет. Но он ничего не сказал. Он даже не хотел этого говорить. Он находился в гостях у Генриха, уютно напиваясь у камина три вечера подряд, в то время как его будущая жена на холоде вела неведомую ему битву с матерью.
А сейчас, на берегу реки, Алиса сказала:
– Я все больше думаю о газонокосилке твоего
