Искупление - Иэн Макьюэн

Как же понять, что произошло тогда в голове этого ребенка? Лишь одна догадка представлялась правдоподобной. Июнь 1932 года, чудесное утро, тем более чудесное, что наступило внезапно, после затяжного периода дождей и пронизывающих ветров. Утро из тех, что словно выставляют себя напоказ, хвастаясь роскошью тепла, света, свежей листвы, — истинное начало, грандиозное преддверие лета. Таким утром они с Брайони идут мимо фонтана «Тритон», мимо низкой изгороди рододендронов, через узкие ворота и дальше — по извилистой узкой тропе, петляющей среди деревьев. Она возбуждена и говорит без умолку. Было ей тогда лет десять, она только начинала писать свои рассказики. Как и все прочие, он тоже получил сшитую шнурком, иллюстрированную автором историю любви, полную описаний превратностей судьбы и их преодоления и заканчивающуюся воссоединением влюбленных и свадьбой. Они направлялись к реке, он обещал научить ее плавать. Когда они вышли из дома, она, вероятно, рассказывала ему об очередном своем произведении или о только что прочитанной книге. Возможно, держалась за его руку. Она была тихой, впечатлительной маленькой девочкой, по-своему весьма чопорной, и такое словоизвержение было ей несвойственно. Он с удовольствием слушал ее. Для него то было тоже волнующее время. Ему исполнилось девятнадцать, почти все экзамены остались позади, и сдал он их блестяще. Скоро со школой будет покончено. Он успешно прошел собеседование в Кембридже и через две недели уезжал во Францию преподавать английский в католической школе. Во всем этом дне — в гигантских, едва трепещущих березах и дубах, в солнечных лучах, проникавших сквозь кроны деревьев, словно россыпь искрящихся драгоценных камней, которые, падая на землю, образуют световые лужицы в прошлогодней листве, — было восхитительное великолепие. И это великолепие, полагал он в юношеском самомнении, знаменовало момент его славы.

Она продолжала щебетать, а он благостно слушал вполуха. Тропинка, вынырнув из леса, привела к широкому, поросшему травой берегу. Они прошли с полмили вверх по течению и снова углубились в лес. Там, в излучине реки, под нависающими деревьями, был пруд, выкопанный во времена деда Брайони. Благодаря каменной плотине течение здесь замедлялось, и это было излюбленное место для ныряния и прыжков в воду, а также наиболее подходящее для начинающих пловцов. Можно было соскальзывать в воду с плотины, а можно — прыгать с берега на девятифутовую глубину. Он нырнул, вынырнул и, держась на плаву, стал ждать ее. Их уроки плавания начались в предыдущем году, в конце лета, когда уровень воды в реке ниже и течение спокойнее. Теперь же даже здесь ощущалась мощная тяга воды. Брайони помешкала лишь мгновение, а потом с визгом прыгнула с высокого берега прямо ему в руки. Она ложилась на воду, и течение несло ее к плотине, потом он буксировал ее в исходную точку, и все начиналось сначала. Когда же она попыталась плыть брассом, сказалась зимняя растренированность, ему пришлось поддерживать ее, что было нелегко, поскольку он сам не касался дна ногами. Если он убирал руки, она делала три-четыре гребка и начинала погружаться. Ее забавляло то, что, когда гребешь против течения, кажется, будто стоишь на месте. Но на месте она не стояла, течение относило ее к плотине, где она цеплялась за ржавое железное кольцо и ждала его. На фоне замшелых, свинцового цвета камней и позеленевшего цемента ее оживленное лицо сияло белизной. Она называла это «плыть в гору» и желала проделывать снова и снова, но вода была холодной, и спустя пятнадцать минут он велел ей выходить. Не обращая внимания на протесты Брайони, он подтолкнул ее к берегу и помог выбраться.

Достав из корзинки одежду, он зашел за деревья, чтобы переодеться. Вернувшись, застал ее на том самом месте, где оставил. Она стояла на берегу и, укутавшись в полотенце, смотрела на воду.

— Если я упаду в воду, ты меня спасешь? — спросила она.

— Разумеется.

Отвечая, он склонился над корзинкой и не увидел — услышал, как она прыгнула в реку. Полотенце осталось на берегу. Кроме расходившихся по воде кругов, никаких признаков ее присутствия не было. Потом ее голова с бульканьем показалась над поверхностью и тут же снова ушла под воду. В отчаянии он сначала подумал, что нужно бежать к плотине, чтобы выловить Брайони там, но вода была мутно-зеленой и заиленной. Найти в ней девочку можно было лишь на ощупь. Делать нечего, он бросился в воду как был — в туфлях, куртке и всем прочем. Почти сразу же он нащупал ее руку, поднырнул ей под мышку и вытащил на поверхность. К его удивлению, она вовсе не задыхалась. Наоборот — весело рассмеялась и прильнула к его шее. Он вытолкнул ее на берег, потом выкарабкался сам — не без труда, поскольку был в мокрой одежде и туфлях.

— Спасибо тебе, спасибо, спасибо, — беспрестанно повторяла она.

— Это была чудовищная глупость.

— Я хотела, чтобы ты меня спас.

— Ты разве не понимаешь, что легко могла утонуть?

— Ты спас меня!

Перенесенный стресс, огорчение, облегчение вызвали в нем гнев. Он почти закричал:

— Глупая девчонка! Из-за тебя мы оба могли погибнуть.

Она притихла. Сев на траву, он выливал воду из туфель.

— Ты же ушла под воду, я не мог тебя видеть. А мокрая одежда тянула меня на дно. Мы могли утонуть, оба. Это у тебя такое чувство юмора? Да?

Ответить было нечего. Она оделась, и они пошли обратно: Брайони впереди, он, хлюпая мокрыми туфлями, — сзади. Ему хотелось поскорее оказаться на парковой лужайке, под солнцем. А потом предстояло в таком виде тащиться к себе в бунгало, чтобы переодеться. Его гнев еще не иссяк. Не такая уж она маленькая, думал он, чтобы не понимать, что следует извиниться. Девочка тем не менее шла молча, опустив голову, вероятно, дулась — лица ее он не видел. Когда они вышли из лесу и прошли через узкую калитку, она остановилась и повернулась к нему. Тон ее был решительным, даже вызывающим. Она не столько дулась, сколько давала отпор:

— Знаешь, почему мне хотелось, чтобы ты меня спас?

— Нет.

— Разве это не очевидно?

— Нет, не очевидно.

— Потому что я тебя люблю.

Она выпалила это отважно, высоко вздернув подбородок и быстро моргая — словно внезапно открывшаяся судьбоносная истина ослепила ее.

Он подавил желание рассмеяться. Значит, он — объект девичьего смятения?

— Что, господи прости, ты имеешь в виду?

— То же, что и все, кто произносит эти слова. Я тебя люблю.

На этот раз фраза прозвучала на высокой жалобной ноте. Он понимал: следует воздержаться от иронии. Но это было трудно. И он сказал:

— Ты меня любишь и поэтому бросилась в реку?

— Я хотела знать, спасешь ли ты меня.

— Теперь знаешь. Я рисковал ради тебя жизнью. Но это не значит, что я тебя люблю.

Она отступила на шаг.

— Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь. Я буду вечно помнить об этом.

Наверняка — строчки из какой-нибудь книги, из последней прочитанной, или из рассказа, который она написала.

— Ладно, — сказал он. — Только никогда больше не проделывай этого — ни со мной, ни с кем бы то ни было другим. Обещаешь?

Она кивнула и на прощание повторила:

— Я люблю тебя. Теперь ты знаешь.

Потом зашагала к дому. Дрожа, несмотря на палящее солнце, он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, затем отправился домой. До отъезда во Францию он с ней больше не виделся, а в сентябре, по его возвращении, ее уже не было — уехала в интернат. Вскоре и он отправился в Кембридж, Рождество провел с друзьями. Они с Брайони не встречались до следующего апреля, а к тому времени все забылось.

Или так только казалось?

У него было много времени, чтобы поразмыслить над этим, слишком много. Он не мог припомнить ни одного другого необычного разговора между ними, ни одного случая странного поведения с ее стороны, многозначительного взгляда или надутых губ — ничего, способного свидетельствовать о том, что детская влюбленность продолжалась и после того июньского дня. Почти на каждые каникулы он возвращался в Суррей, и у нее всегда была возможность найти его в бунгало или послать записку. Сам он в тот период был слишком захвачен новизной студенческой жизни и намеренно хотел создать некоторую дистанцию между собой и семейством Толлис. Но существовало, наверное, нечто, чего он не заметил. В течение трех лет Брайони, вероятно, пестовала свое чувство, прятала его, питала фантазиями или отражала в рассказах. Она была из тех девочек, которые живут в своем закрытом мирке, и могла все это время готовить в душе драму, разыгравшуюся на берегу реки.

Догадка Робби, или даже убежденность, основывалась на единственном эпизоде — их встрече в сумерках на мосту. Годами он размышлял над этим. Брайони наверняка знала, что он приглашен на ужин. И вот стояла там, босая, в испачканном белом платье. Это само по себе уже было необычно. Должно быть, она его поджидала, вероятно, приготовила небольшую речь, даже прорепетировала ее вслух, сидя на каменном парапете. Но когда он появился, у нее язык не повернулся. Это тоже могло служить своего рода доказательством. Даже тогда ему показалось странным, что она не сказала ему ни слова. Он передал ей письмо, и она тотчас убежала. А уже через несколько минут прочла послание. Конечно, была шокирована, и не только словом, в нем содержавшимся. По представлениям Брайони, Робби предал ее, предпочтя сестру. Потом, в библиотеке, она утвердилась в худших своих подозрениях, и все ее мечты окончательно рухнули. Сначала она испытала разочарование и отчаяние, затем — ожесточение. И наконец, во время поисков близнецов, в темноте, наткнулась на возможность взять реванш. Она назвала его имя — и никто, кроме ее сестры и его матери, не усомнился. Импульсивный порыв, вспышка злобы, детская склонность к разрушению — это он мог понять. Но удивительна глубина девичьей ненависти, упрямство, с которым она повторяла свою историю без конца, пока его не препроводили в тюрьму Уондсуорт. Теперь появилась вероятность восстановить свое честное имя, это радовало. Тернер понимал, какое мужество потребуется Брайони, чтобы предстать перед судом и отказаться от показаний, которые она в свое время дала под присягой. Но он не думал, что сможет побороть неприязнь к ней. Да, она была тогда ребенком, но он не простил ее. И никогда не простит. Нанесенный ею ущерб невосполним.