Империя серебра - Конн Иггульден

Сорхахтани пристроилась у Угэдэя в ногах.

— Спасибо за то, что ты послал ко мне моего сына, — глядя на него снизу вверх, сказала она. — Для меня было утешением услышать наихудшее от него.

Угэдэй отвернулся. Чашку он переместил из одной руки в другую: горячий фарфор обжигал замерзшие пальцы. Знает ли эта коленопреклоненная женщина, насколько она красива, как пряма и горделива ее осанка, как шелковисты ее волосы, которые треплет налетающий ветер? Единственное живое существо в мире призраков, открытых его зачарованному созерцанию. С самого своего возвращения в Каракорум о смерти Тулуя он ни с кем не заговаривал. Чувствовалось, что Сорхахтани тянет именно к этой теме, и хан на своей низкой кушетке сейчас отстранялся, как мог, от этой женщины, единственное тепло для себя обретая в чашке, которую сейчас нянчил в руках. Неизъяснимые истома и слабость владели им все это время. Месяц летел за месяцем, а державные дела пребывали в запустении. Угэдэй все никак не мог отрешиться от сумрачных дымно-холодных рассветов и закатов. Он ждал смерти, а та все медлила, и он ее за это проклинал.

Сорхахтани с трудом верилось, что перед ней тот, прежний Угэдэй — настолько он изменился. Из Каракорума хан выехал полным жизни и боевого задора, постоянно был навеселе. Еще свежий после победы в борьбе за ханство, он со своими отборными туменами отправился потеснить границы цзиньского государства; все тяготы похода были ему нипочем. Вспоминать те дни — все равно что оглядываться на юность. Возвратился же Угэдэй ощутимо состарившимся, с глубокими морщинами на лбу, вокруг глаз и у рта. Пристальные мутные стариковские глаза уже не напоминали Чингисхана. В них не было искры, одна лишь равнодушная невозмутимость. Не было чутья опасности. А это никуда не годится.

— Мой муж был в добром здравии, — заговорила Сорхахтани с внезапным жаром. — Он прожил бы еще много лет, увидел бы, как из его сыновей вырастают настоящие мужчины, мужья. Быть может, у него были бы еще и другие дети, от других жен, помоложе. Со временем он стал бы дедом. Мне нравится размышлять о радости, которую Тулуй испытывал бы в свои зрелые годы.

Угэдэй отшатнулся так, будто она на него набросилась, но Сорхахтани продолжала без колебаний, а голос ее был тверд и чист, так что отчетливо звучало каждое слово:

— Чувство долга у него было такое, мой великий хан, какое нынче редко у кого и встретишь. Свой народ он ставил выше своего здоровья и благополучия, выше самой своей жизни. Он верил во что-то более великое, чем он сам, чем мое счастье, чем даже жизни его сыновей. Пожалуй, он видел жизнь глазами твоего отца; верил, что народ державы, поднявшейся из степных племен, сможет найти себе достойное место в мире. Что он заслуживает такого места.

— Я… — начал Угэдэй. — Я говорил, что…

Сорхахтани перебила его, от чего глаза хана на мгновение стали яркими от гнева, но затем вновь потускнели:

— Он бросил свое будущее на ветер, но не только ради тебя, мой повелитель. Он любил тебя, но дело здесь не только в любви, а еще в воле и в мечтах его отца. Понимаешь ли ты это?

— Конечно, понимаю, — устало ответил Угэдэй.

Сорхахтани кивнула и вновь заговорила:

— Он дал тебе жизнь, став тебе вместо второго отца. Но не только тебе. А и тем, кто придут после тебя по линии твоего отца, чтобы жила и крепла держава. Воинам, которые сегодня еще дети; детям, которые еще только родятся.

В попытке ее пресечь Угэдэй вяло махнул рукой:

— Я сейчас устал, Сорхахтани. Наверное, лучше будет, если…

— И как же ты воспользовался этим драгоценнейшим из даров? — шепотом спросила вдова Тулуя. — Ты услал свою жену, ты оставляешь своего советника безнадзорно бродить по пустому дворцу себе на уме. Твои кешиктены без тебя чинят в городе произвол и беззаконие. Двоих из них вчера казнили, ты знаешь об этом? Они убили мясника, позарившись в лавке на говяжью ляжку. Где же дыхание грозного хана на их шеях? Где чувство, что все они — часть единого великого народа? Неужели только в этой комнате, на этом леденящем ветру, рядом с тобой, таким одиноким и ко всему безучастным?

— Сорхахтани…

— Здесь ты умрешь. Тебя застанут холодным, окоченелым. А дар Тулуя окажется просто выброшен зазря. Тогда скажи, как воздать нам за то, что он для тебя сделал?

Лицо Угэдэя исказилось, и Сорхахтани в замешательстве увидела, что хан едва сдерживает себя, чтобы не расплакаться. Перед ней был определенно сломленный человек.

— Я не должен был допустить, чтобы он так с собой поступил, — выдавил Угэдэй. — Сколько мне еще осталось? Месяцы, дни? Я ведь и не знаю.

— Что за глупости! — сердито воскликнула Сорхахтани, забывая, что перед ней хан. — Ты будешь жить и здравствовать еще сорок лет, и вся огромная держава будет тебя почитать и бояться. Тысяча тысяч детей будут рождены и названы в твою честь, если ты только оставишь это свое узилище, а вместе с ним — и свою слабость.

— Ты не понимаешь, — поник Угэдэй. Лишь два человека знают о его роковой слабости. А если он поведает о ней Сорхахтани, то ведь возможно, что молва вскоре докатится до всех станов и туменов. Тем не менее они сейчас одни, а она стоит перед ним на коленях, и ее глаза в полумраке сияют так мягко… А он совсем один, совсем измучился… Нет сил терпеть.

— Сердце мое слабо, — на одном выдохе признался хан. — Я в самом деле не знаю, сколько мне отпущено. Я не должен был допустить, чтобы он принес ради меня такую жертву. Но я… — Голос его оборвался на полуслове.

— О, муж мой, — влажным, переворачивающим душу шепотом произнесла Сорхахтани, наконец поняв. От нахлынувшего горя ей перехватило горло. — Любовь моя. — Она посмотрела на хана глазами, сияющими от слез. — Он это знал? Тулуй знал об этом?

— Да, наверное. — Угэдэй отвел взгляд.

Как ответить, он точно не знал. Насколько ему известно, шаман обсуждал телесную слабость хана с его родичами — братом и дядей. Но самого Тулуя Угэдэй не расспрашивал. Вынырнув тогда из темной реки забвения, хан, задыхаясь, хватался за жизнь и готов был уцепиться за все, что ему только предложат. В ту минуту он отдал бы что угодно, лишь бы протянуть еще один день, еще разок полюбоваться на солнышко. Теперь ту мучительную жажду жизни сложно и припомнить, как будто ее испытывал кто-то другой. Холодная комната с напружиненными ветром шелковыми шторами словно наводнилась тенями воспоминаний. Угэдэй огляделся, моргая, словно спросонья.

— Если он знал, то это лишь делает его жертву еще более ценной, — рассудила Сорхахтани. — И еще больше подтверждает, что тебе негоже тратить отпущенные дни впустую. Если он тебя сейчас видит, Угэдэй, то наверняка думает: «Ну вот, стоило ли мне отдавать за это жизнь?» Не стыдно ли ему за своего брата?

При этих ее словах Угэдэя уколол гнев.

— Да как смеешь ты так со мной разговаривать! — вскинулся он.

Моргать, подобно невинному ягненку, он перестал. Во взгляде проклюнулось нечто от прежнего хана. Сорхахтани это приветствовала, хотя от услышанного голова все еще шла кругом. Если Угэдэй умрет, кто возглавит державу? Ответ напрашивался сам собой, и пришел тотчас. Чагатай. Он будет в Каракоруме в считаные дни, с победным въездом в город принимая дар благодетельного небесного отца. Одна мысль об этом его хищном удовольствии вызывала зубовный скрежет.

— А ну вставай, — скомандовала она Угэдэю, как ровне. — Вставай, всевластный хан. Даже если тебе осталось немного, сделать предстоит многое. Нельзя терять ни дня, ни даже одного утра! Возьми свою жизнь в кулак, сожми обеими руками и удерживай прочнее прочного. Другой у тебя в этом мире все равно не будет.

Хан начал что-то говорить, но Сорхахтани, потянувшись, привлекла его голову к себе и крепко припала губами к губам. Дыхание и губы Угэдэя были прохладны и припахивали чаем с какими-то травами. Когда она его выпустила, хан отшатнулся назад, а затем вскочил, изумленно на нее таращась.

— Что это такое, Сорхахтани? — плеткой взметнул он правую бровь. — Или у меня мало своих жен?

— Мало или нет, а мне надо было убедиться, что ты живой, мой повелитель. Мой муж отдал жизнь за эти драгоценные дни, уж сколько их там у тебя наберется. Вопрошаю тебя его именем: ты мне веришь?

Ум Угэдэя все еще блуждает, это очевидно. Какую-то его часть Сорхахтани пробудила, но туман отчаяния, основанный, быть может, на цзиньских отварах, все еще висит перед ним пеленой, притупляя разум и волю. Однако когда он видел ее стоящей перед ним на коленях, в глазах его явно мелькнул интерес. Воля Угэдэя подобна палке, несомой по бурному потоку, — вот ее видно, а вот ее уже утянуло на глубину.

— Нет, Сорхахтани, я тебе не верю.

— Иного я и не ждала, мой повелитель, — улыбнулась женщина. — Но ты убедишься, что я на твоей стороне.

Встав с коленей, она позакрывала окна, прервав наконец могильное завывание ветра.