Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Вот со стороны двери долетает едва слышный щелчок, и я замираю. Даже еще не успела решить, стоит ли предъявлять Дювалю услышанное от Жизора. Я разрываюсь между желанием тотчас вскочить и выложить ему все, что думаю о его лживости и двуличии, и желанием спрятаться со стыда за то, что меня оказалось так легко провести. В итоге я не делаю ни того ни другого: натягиваю одеяло до подбородка и закрываю глаза в надежде, что он сочтет меня спящей. Усилием воли я замедляю ритм сердца, мое дыхание становится глубоким и ровным.

Однако все усилия идут насмарку — в потемках раздается приглушенное ругательство:

— Разрази меня бог, чем это ты загромоздила проход к окошку?

Впрочем, он бранится сквозь смех, и это окончательно сбивает меня с толку.

— Что?.. — Ничего не понимая, я сажусь в кровати и откидываю волосы с лица. — А-а… это клетка с Вэнтс. Отодвинь ее в сторонку.

— Уже отодвинул, — ворчит он. — Ушибленной ногой! — Он привычно садится в кресло и смотрит на меня. — Во имя всего святого, что это еще за Вэнтс и почему ее в клетке надо держать?

В комнате царит не то чтобы непроглядная темнота. Я обхватываю руками колени и пытаюсь всмотреться в его лицо, но оно скрыто в глубокой тени.

— Это ворона, которую прислала мне настоятельница. Так мы держим связь.

— Ну и что новенького она пишет? Дала какие-нибудь поручения, о которых мне следует знать?

В его голосе звучит забота, или мне только кажется?

— Почему ты спрашиваешь, господин мой? Уж не боишься ли, что она прослышала о заговоре твоей матери с целью посадить сына на трон?

Он вскидывает голову, и я всей кожей ощущаю пристальный взгляд. Его молчание — для меня лучшее доказательство вины.

— Когда ты собирался мне рассказать? Или… неужели надеялся, что я так и не узнаю?

— Нет, — говорит он. — Я понимал, что рано или поздно узнаешь. И надеялся, что, узнав, спросишь меня об этом.

— Вот я и спрашиваю!

Он откидывается в кресле, упираясь затылком в подголовник. Когда начинает говорить, в голосе звучит запредельная усталость:

— Моя мать вбила себе в голову, что Бретани необходима не герцогиня, а герцог. Она не верит, что Анна способна все урегулировать и с Францией, и с баронами, и опасается, что герцогство в итоге достанется кому-то из них. Ей кажется, что на престол должен взойти сын покойного герцога, пусть даже и незаконный.

Что ж, истории известны герцоги-бастарды, но это было давно. Я спрашиваю:

— Но почему Франсуа, а не ты?

— А сама не догадываешься?

— Догадываюсь, но хочу услышать от тебя.

— Потому, — произносит он, чеканя каждое слово, — что я отказался.

— Так вот из-за чего вы с ней так жестоко поссорились!

Он вздыхает и проводит рукой по волосам:

— Вот именно.

— Но почему же ты мне не сказал?

— И не подписал смертный приговор им обоим? Наверное, я не такой хладнокровный поборник справедливости, как ты и твой монастырь. Я не смел говорить, пока до конца не понял, что именно тебе поручили и как ты намерена действовать. — Он некоторое время молчит, потом вдруг спрашивает: — Так твой Бог уже пометил их для казни?

— Нет, — говорю я. — По крайней мере, я на них меток не видела.

У него вырывается долгий медленный вздох:

— Тогда как ты проведала об их планах?

— Мне сказал французский посланник, Жизор. Сегодня вечером он пытался завоевать мою благосклонность, а заодно предупредил, что как только заговор твоего семейства будет раскрыт, от меня сразу все отвернутся.

Дюваль бранится вполголоса.

— Уже одно это, — говорит он, — должно тебя полностью убедить в моем желании сделать Анну герцогиней. Я борюсь за нее, во-первых, потому, что очень ее люблю, но, кроме того, для меня это единственный способ заставить матушку и Франсуа отказаться от своих неуклюжих интриг!

— И как всегда, я должна поверить тебе на слово.

Со стороны окна доносится шуршание бархата. Дюваль нетерпеливо подается вперед.

— Вот что, — говорит он. — Нам пора заключить перемирие. Грызясь между собой, мы только льем воду на мельницу наших врагов. Я бы очень попросил тебя оставить подозрения аббатисы и больше слушать свое собственное сердце. Хотя ты и притворяешься, будто его у тебя нет, но я-то знаю — есть. Я прошу об этом не ради себя, а только ради сестры! Подумай, как ей трудно приходится! Д'Альбрэ все время давит на нее, призывая почтить обещание, которое дал ему наш отец. Император Священной Римской империи просит ее руки, но войск, чтобы защитить ее державу после согласия на брак, у него нет. Французы и вовсе дышат нам в затылок. Что делать, чтобы и страну не ввергнуть в очередную войну, и ужасного брака избежать? Если мы с тобой не объединим усилия, как бы до беды не дошло!

Он, конечно, прав, но «мирный договор» все равно кажется мне слишком опасным. Я не могу отделаться от мысли, что мать настоятельница его не одобрит. Не знаю уж, насколько твердо она верит в козни Дюваля. Доказав его невиновность, услышу ли «спасибо» от нее и Крунара? Ведь я честно искала какие-то намеки на измену, не пропуская ни одной мелочи, и что же — единственная вроде бы найденная улика оказалась пустышкой. Если я что-нибудь понимаю, Дюваль говорит правду. Я своими глазами видела, как безнадежно испорчены его отношения с матерью.

Суть в том, что Дюваль предлагает мне пройти по лезвию бритвы. Я должна позаботиться об интересах герцогини и соблюсти свои обязанности перед монастырем. Цели у них вообще-то одни, но вот что касается методов… Если я ошибусь, то утрачу доверие обители, а ценнее этого доверия для меня на всем свете ничего нет. С другой стороны, из чего выбирать? Если не помочь герцогине, она, возможно, не удержит независимость Бретани… а тогда неизбежно пострадает и монастырь.

— Что ж, господин мой, я согласна.

Он улыбается, и мне почему-то кажется, будто встало солнце, хотя час самый что ни на есть полночный.

— Отлично, — говорит он. — Мне нужно, чтобы ты сделала вот что.

На другой день рано утром мы с Дювалем едем за город. Луиза дважды переспрашивает, когда он требует для нас корзину с продуктами. Совершенно ясно, что это абсолютно не в его духе. Мудрая пожилая служанка косится на меня и что-то прикидывает в уме, явно обрадованная.

Де Лорнэй и Чудище ждут снаружи. Лошади под ними свежие, отдохнувшие, так и норовят пуститься вскачь по росе. Сегодня я поеду на серой в яблоках кобыле, принадлежащей Дювалю; я перво-наперво сую ей похищенный со стола кусочек яблока.

Копыта наших коней громко цокают по остывшей за ночь мостовой. Мы едем в сторону северных ворот. По сравнению с днем моего прибытия народу в городе еще больше. В Геранд набилась едва ли не вся бретонская знать и уйма французской. Всем до смерти любопытно, чем кончится державный созыв, а то, что скучать не придется, ясно как божий день. Всеобщее напряжение так и висит в воздухе — хоть ножом режь!