Колодцы знойных долин - Сатимжан Санбаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кенес смотрел на беркутчи расширенными от ужаса глазами. Споткнулся о камень. Манкас придержал его за плечо.
— Когда прибежали люди и стало ясно, что беркута надо убить, — продолжал Манкас глухим голосом, — говорят, он ждал смерти с презрением. С таким видом, что, казалось, он шел к колыбели, наперед зная, что его убьют. Желая этой смерти… Над птицей, Кенес, нельзя издеваться. А вы вон как Карашолака измучили. Держали орла в клетке!
Кенес промолчал, как-то весь съежился. Беркутчи знал, что его рассказ показался мальчику диким, но когда-нибудь пришлось бы ему узнать и об этом.
Остановились они на той самой маленькой площадке, откуда когда-то спускался Манкас. Он начал было рассказ о своем давнем спуске к гнезду, но Кенес, подавленный предыдущим разговором, не слушал его. Беркутчи это рассердило.
— Возьми себя в руки, иначе повернем назад! — сказал он жестко. — С чего это ты нюни распустил? Привыкай видеть жизнь без прикрас.
Кенес промолчал.
Вдвоем они сняли калкан, коржуны с арканами. Потом легли на край обрыва, и Манкас, все еще сердясь, стал показывать мальчику стену.
— Спуск всего сто метров, — объяснил он. — Попадутся два карниза, на которых можешь отдохнуть. Сейчас они не видны — закрыты камнями. От стены до скалы шесть метров. Забросишь на скалу крюк, зацепишь за камень и перетянешь себя.
— Понятно.
— Только не торопись, — предупредил Манкас, вставая, — сперва убедись, что крюк зацепил как следует. Увидишь птенца — подай голос. Не кричи, а так — тихо, ласково, понял?
— Сколько уж говорили.
— Положишь его за пазуху. Пусть сразу привыкает к твоему запаху. — Манкас достал из кармана окурок, прикурил, затянулся. — Ну, надевай калкан. Внизу темнеет быстро, надо поторапливаться.
Кенес влез в раму, и они принялись пристегивать натяжные ремешки. Движения мальчика были суетливыми. Уж не трусит ли он, подумал Манкас, окинув его внимательным взглядом. Закончив с калканом, он вытащил из коржуна три связки волосяного аркана. Один — тот, что покороче, с железным трехлапчатым крюком на конце, привязал Кенесу к поясу. Концы двух остальных намертво прикрепил к камню. Затем свободный конец одного пропустил через раму и бросил в ущелье, а вторым концом другого аркана обвязал мальчика за талию. Оба надели кожаные перчатки.
— Ты запомнил все, что я говорил?
— Запомнил.
— Начнем спуск?
Кенес занес ноги над обрывом и стал сползать вниз, перебирая руками аркан, спущенный в ущелье.
— Говорите, беркут не прилетит? — раздалось через минуту снизу. — Это точно?
— Конечно. Ты вообще не думай об этом, — отозвался Манкас. — Главное для тебя — спуск.
— Зачем же тогда калкан, если он не прилетит?
— Не могу же я это объяснить тебе сейчас!
Манкас медленно отпускал аркан, пропустив его через правое плечо. Он всего лишь подстраховывал Кенеса, хотя и это оказалось на поверку делом нелегким.
И вдруг настигом ударил свист, и Манкас, содрогнувшись всем телом, закричал — дико, торжествующе, протяжно. Сердце зазвенело от радости. Он расслабил захват и тут же откинулся, почти упал, упираясь ногами в камень, накручивая аркан на себя. С прихрустом поднялось под аркан плечо. Словно во сне дошел до слуха вместе с собственным дыханием — с присвистом и хрипом — скулящий плач Кенеса. Держать мальчика стало легче, видно, он стал ногами на уступ, и Манкас медленно выпрямился.
— Где беркут? — чуть слышно выдохнул он.
Подождал немного и, слегка отдышавшись, спросил громче:
— Где беркут?
— Упал вниз, — плаксиво стал объяснять Кенес. — Ударился чуть выше меня.
«Ударился, — подумал Манкас. — Значит, я на мгновение опередил птицу, и она промахнулась».
— Ну что ж ты, спускайся дальше, — сказал он каким-то чужим, сиплым голосом.
И снова принялся неторопливо, соразмеряясь со сноровкой Кенеса, припускать аркан.
Он был потрясен атакой одинокого беркута — неожиданной и безрассудной: ведь он пытался помочь ему воспитать птенца. И показалось ему нелепым, что до сего мгновения он заботился больше о беркутенке, чем о Кенесе, что слишком долго испытывал этого мальчика, который сейчас, глотая слезы, спускается вниз, не зная ничего о жизни и повадках птиц. Это, пожалуй, и есть мужество, такое же безрассудное, как атака одинокого беркута. А разве не этого добивался Манкас от сородичей? И разве не откликнулись они, найдя ему Кенеса, в жилах которого еще бродит кровь беркутчи? Почему же потребовалась смертельная опасность, чтобы принять мальчика сердцем?
Аркан неровно и медленно скользил в его руке, подобно нелегко рождавшимся мыслям.
Он вспомнил, как однажды на вершине Меловых гор отец не понял его. Потом его отверг умудренный жизнью в долине бий Турас. А теперь, повзрослев и оказавшись на их месте, он сам последовал примеру ушедших: не снизошел до того, чтобы узнать мысли Кенеса. Как все повторяется, подумал он с укором, в то время, как каждое мгновение в мире что-то рушится и подспудно или открыто созидается что-то новое. Насколько можно ослепнуть! Это неправильное отношение людей друг к другу и явилось, видимо, причиной всех их бед. В ауле беркутчи всегда требовалось лишь одно — чтобы младший постигал старшего, тогда как было необходимо и обратное: чтобы старший прозревал по отношению к младшему. Вот почему они теряли себя… Поступок Кенеса постепенно приобрел для беркутчи иной смысл. Он представлялся теперь Манкасу не безрассудным мужеством, а наоборот, таким же высоким, как защита одиноким беркутом своего гнезда. И может быть, это и есть та сила, которая привела и его самого в Козкормес? Разве не убедился он, что мир — это вечная жертвенность живых и вечное торжество жизни?..
Да, не было яростного клекота и напряженной схватки, которая в былые годы выявляла победителя и побежденного.
Был обыкновенный птенец с неокрепшими словно обрубленными, крылышками и огненными, непримиримыми глазами. И он страдал от прикосновения человеческих рук.
Были торжествующие, опухшие от слез глаза Кенеса и радостный, взахлеб, рассказ о том, как он спускался в ущелье, и, когда его рвануло, он даже не понял, что это — атака беркута, как наконец увидел гнездо и птенец чуть не спрыгнул вниз, но он успел его накрыть.
А потом была дорога домой, в долину.
Теперь Манкас вел на поводу коня. Шагал, с молчаливой усмешкой слушая нескончаемый рассказ Кенеса и думая о беркуте, оглушенном ударом о камни. Ныли натруженные, если и вовсе не разорванные, мышцы рук, саднило плечо, натертое арканом до крови. Он шел, все больше отставая от мальчика. И казался себе
