Наши за границей - Николай Лейкин

— Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Вѣдь ты сама виновата, что такъ случилось, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно болѣе нѣжности и заискивающаго тона, но голосъ хрипѣлъ и сипѣлъ послѣ вчерашняго пьянства.

— Молчи! Я покажу тебѣ, какъ я сама виновата! Еще смѣешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.

— Не смѣть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смѣй!

— Съ кѣмъ я обнимался? Съ кѣмъ?

— Молчать! Ты, я думаю, съ цѣлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачѣмъ такъ? Зачѣмъ такъ? Видитъ Богъ… — заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Дѣлалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Послѣ вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядѣть на свѣтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдѣланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подсѣлъ было къ Глафирѣ Семеновнѣ.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него. — Не подходи ко мнѣ. Иди къ своимъ мерзавкамъ.

— Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!

— А вотъ къ тѣмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.

Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висѣвшему на гвоздѣ около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульварѣ, домъ нумеръ такой-то. Далѣе она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдѣланную изъ тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.

— Рѣшительно не понимаю, откуда это взялось, — сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:- Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карманѣ. Очень хорошенькая была…

— Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку отъ флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланшъ съ адресомъ тоже у васъ для меня?!

— Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я былъ пьянъ, откровенно говорю, что я былъ пьянъ, но это непремѣнно адресъ дешевой портнихи, которую мнѣ рекомендовала для тебя мадамъ Баволе.

«Фу, выпутался», — подумалъ Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги», и полѣзла въ другой карманъ пальто, изъ котораго вытащила длинную, черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицахъ и спросила:

— И эту старую перчатку для меня тоже купилъ?

— Недоумѣваю, рѣшительно недоумѣваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только развѣ, что этотъ французъ, съ которымъ мы вмѣстѣ пили, въ карманъ мнѣ засунулъ какъ-нибудь по ошибкѣ.

— Отлично, отлично. Стало быть, французъ въ женскихъ перчаткахъ выше локтя щеголялъ. Ужъ хоть-бы врали-то какъ-нибудь основательно, а то вѣдь чушь городите. Ясно, что вы обнимались съ разными мерзавками, и вотъ набрали у нихъ разнаго хламу на память. Я вѣдь васъ, мужчинъ, знаю, очень хорошо знаю! А гдѣ ваши деньги, позвольте васъ спросить? — наступила Глафира Семеновна на мужа, который отъ нея пятился. — Третьяго дня вечеромъ у васъ было въ кошелькѣ сорокъ золотыхъ, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нѣтъ. Вѣдь это значитъ, что вы семьсотъ шестьдесятъ франковъ въ одинъ день промотали. Неужто-же вы тридцать восемь золотыхъ пропили только въ грязномъ кабакѣ толстой тумбы.

— Да неужели только два золотыхъ осталось?

— Два, два… Вотъ, полюбуйтесь, — заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая изъ-подъ подушки своей кровати кошелекъ Николая Ивановича и вынимая изъ него два золотыхъ.

— Не помню, рѣшительно не помню… — опять развелъ руками Николай Ивановичъ. — Должно быть, потерялъ. Сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ. Шампанское, которое мы пили, здѣсь не ахти какъ дорого, всего только по пяти или по шести франковъ за бутылку. Не знаю… Пьянъ былъ — и въ этомъ каюсь.

— А я знаю… Эти семьсотъ франковъ ушли въ руки и въ утробы вотъ этой Бланшъ и другихъ мерзавокъ! — грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу въ носъ карточкой. — Да-съ, ей, ей… А что это за портниха — я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьяго часу, я успѣла уже съѣздить на Итальянскій бульваръ, вотъ по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланшъ Барбье.

— Рѣшительно ничего, душечка, не помню, рѣшительно, потому что былъ пьянъ, какъ сапожникъ. Карточка могла попасть въ карманъ отъ француза, съ которымъ я пилъ; французъ могъ и деньги у меня украсть. Чортъ его знаетъ, какой это такой былъ французъ! И вѣдь дернула тебя нелегкая заѣхать вчера въ этотъ кабакъ толстой бабы.

— Здравствуйте! Теперь я виновата. Не самъ-ли бы меня упрашивалъ заѣхать!

— Неправда. Я только одобрилъ твой планъ. Ты отыскивала въ Латинскомъ кварталѣ какую-то таверну «Рогъ изобилія».

— Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, a для того чтобы посмотрѣть то мѣсто, гдѣ, по описанію романа, рѣзчикъ проигралъ свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы имѣть понятіе о маленькихъ тавернахъ Латинскаго квартала, a ты накинулся на пьянство.

Николай Ивановичъ сдѣлалъ жалобное лицо и пробормоталъ, снова разводя руками:

— Бѣсъ попуталъ, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

— Нѣтъ, этого я тебѣ никогда не прощу! — сдѣлала жестъ рукой Глафира Семеновна. — Я тебѣ отплачу тѣмъ-же, тою-же монетой.

— То есть, какъ это? — испуганно спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ты кутилъ, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланшъ отыскалъ, a я Альфонса отыщу.

— Не говори вздору, Глаша, не говори… — погрозилъ женѣ пальцемъ Николай Ивановичъ.

— Говори сейчасъ: гдѣ ты шлялся до шести часовъ утра?

— Не помню, рѣшительно не помню. Былъ въ томъ кабакѣ, а потомъ куда-то ѣздили всей компаніей на гулянье, куда ѣздили — не помню.

— Ну, ладно. Это была первая и послѣдняя твоя гулянка въ Парижѣ. Собирайся. Сегодня вечеромъ мы уѣзжаемъ изъ Парижа.

— Но, Глаша, какъ-же это такъ… А канатное отдѣленіе на выставкѣ? Я еще канатнаго отдѣленія не видалъ по своей спеціальности… Не видали мы и картинъ…

— Знать ничего не хочу. Вонъ изъ Парижа. Есть-ли у тебя еще чѣмъ разсчитаться въ гостинницѣ и заплатить за дорогу?

— Это-то есть. Но позволь. Какъ-же уѣзжать сегодня, ежели я еще денегъ не получилъ?

— Съ кого? Какихъ денегъ?

— Да съ земляка, съ которымъ мы познакомились въ театрѣ Эденъ. Я забылъ тебѣ сказать, что онъ занялъ у меня триста французскихъ четвертаковъ на одинъ день, обѣщался вчера ихъ принести — и вотъ…

Николай Ивановичъ выговорилъ это, понизивъ голосъ, но Глафира Семеновна воскликнула:

— Вотъ дуракъ-то! Видали вы дурака-то! Даетъ первому встрѣчному по триста франковъ! Ну, оттого-то онъ къ намъ вчера и не явился, не явился и сегодня. Что онъ за дуракъ.

— Нельзя-же было, Глаша, не дать. Цѣлый день провели душа въ душу.

— Все равно, ѣдемъ сегодня. Что съ воза упало, то пропало.

— Но платья и вещи твои, заказанныя въ Луврскомъ магазинѣ?

— Вотъ они, — указала Глафира Семеновна на картонки. — Пока ты спалъ, я съѣздила за ними и магазинъ и привезла. Сбирайтесь ѣхать. Да заплатите корридорнымъ, которые васъ сегодня утромъ втаскивали подъ руки въ номеръ. A тому французу, который васъ привезъ сюда въ каретѣ, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали y него съ головы и бросили въ Сену.

Николай Ивановичъ вздохнулъ.

— Вотъ такъ фунтъ! Да неужели я былъ такъ пьянъ?

— Слово «мама» не выговаривалъ. Потомъ вы внизу y насъ въ гостинницѣ какое-то зеркало бутылкой разбили, такъ и за него надо заплатить.

— Господи Боже мой! — ужаснулся Николай Ивановичъ, покрутилъ головой и съ жадностью началъ пить холодную воду, наливъ ее въ стаканъ изъ графина.

LXXI

— Что-жъ вы истуканомъ-то стоите и, какъ гусь, съ одного воду глотаете! — крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна. — Звоните, требуйте счетъ изъ гостинницы и разсчитывайтесь. Я не шучу, что мы сегодня вечеромъ уѣзжаемъ.