Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

он допустил ряд просчетов. Разве не мечтал он о роли пророка? Разве не уехал в далекие

края, когда посредственность отказалась признать его гений, надеясь по возвращении

предстать во весь рост, во всем своем величии? Пусть мое бегство - поражение, говорил он

себе, но возвращение будет победой. А вместо этого возвращение только жестоко

усугубило его поражение.

Легко представить себе, как его сердце в эту минуту сжалось в тревоге. Но, пользуясь

метафорой, которую он сам простодушно любил и часто повторял, - Гоген терпеливо, как

индеец, с улыбкой на губах вынес все страдания. Перед лицом единодушного неодобрения

всех присутствующих он все равно ни секунды не сомневался в своей правоте. Стоять на

своем - вот убеждение, за которое он цеплялся. Вопиющая недооценка со стороны

современников не играет никакой роли, будущие поколения оправдают его!

Как только он понял, что люди, не давшие себе труда изучить и обсудить его

произведения, вынесли ему приговор, он изобразил полнейшее безразличие. Он улыбался,

не показывая виду, чего ему это стоит, спокойно спрашивал своих друзей, какого они

мнения, и без малейшей горечи, трезво, непринужденно обсуждал их ответы.

Провожая в конце злополучного дня до дверей мсье Дега, он упорно молчал, хотя тот

хвалил его. Но в ту самую минуту, когда знаменитый старый мастер уже хотел прощаться,

Гоген снял со стены экспонат, резную трость своей работы, и подал ему со словами:

- Мсье Дега, вы забыли вашу трость116.

Среди тех, кто не соглашался с высокой оценкой Дега, был старый друг и учитель

Гогена, Камилл Писсарро, который писал о выставке:

«Я встретил Гогена. Он изложил мне свои взгляды на искусство и заверил, что

молодые найдут спасение, испив из далеких и диких источников. Я сказал ему, что это

искусство не в его духе. Что он цивилизованный человек и его обязанность - показывать

нам гармоничные вещи. Мы разошлись, оставаясь каждый при своем мнении. Гоген

несомненно талантлив, но как же трудно ему найти свой путь! Он постоянно

браконьерствует в чужих угодьях; теперь он грабит дикарей Океании»117.

Газеты были не многим приветливее118. И на этот раз единственная безоговорочная

похвала исходила от популярного и эрудированного критика Октава Мирбо, который в

«Эко де Пари» подчеркивал преемственность в творчестве Гогена: «То, чего он искал в

Бретани, найдено им наконец на Таити: упрощение формы и красок, декоративное

равновесие и гармония». Еще более интересны для нас, всецело согласных с приведенным

суждением, те абзацы, в которых Мирбо, пользуясь сведениями из первых рук, описывает

жизнь Гогена на Таити: «Гоген не задерживается в городах. Сразу по прибытии он находит

себе домик в горах, подальше от поселений и европейского образа жизни. Он живет среди

туземцев, на туземный лад. Ест их пищу, одевается, как они, придерживается их обычаев,

участвует в их играх, забавах и ритуалах. Вечерами присоединяется к их собраниям.

Слушает рассказы стариков, упивается поэтичнейшими легендами, поет в хоре туземцев...

Эти повести, эта музыка возрождают прошлое изумительной страны праздности, грации,

гармонии, силы, простодушия, величия, пороков и любви. Оживают мифы, восстают

чудовищные божества с окровавленными губами, которые убивают женщин и пожирают

детей, и образы эти вызывают тот же ужас, что в древние времена... Гоген так тесно

сжился с маори, что их прошлое стало для него своим. Оставалось лишь истолковать его в

своем творчестве. Вот они, его произведения, излучающие своеобразную красоту, о

существовании которой Пьер Лоти не подозревал». Были и другие одобрительные статьи,

но они появились во второстепенных, а то и вовсе малоизвестных газетах и журналах,

выходящих маленькими тиражами. А подавляющее большинство крупных газет

поместило заметки, полные ехидства. Вот несколько выдержек: «Я не могу представить

себе большего ребячества, чем этот возврат к причудливому искусству туземцев, у

которых он заимствовал все слабые стороны, не обладая ни их простодушием, ни

стремлением сделать все, на что они способны». Другой искусствовед называл

выставленные картины «измышлениями больного мозга, надругательством над

Искусством и Природой», а третий коротко и ядовито констатировал: «Подробно писать об

этой выставке - придавать чрезмерное значение фарсу». Четвертый заявил: «Нас нисколько

не трогает это толкование таитянских легенд, эта «Аве Мария», которая есть не что иное,

как картина в стиле Бастьена-Лепажа, не вдохновившая таитянских Гуно на сочинение

музыки... Теперь будем ждать, когда приедет в Париж таитянский художник и выставит

свои картины у Дюран-Рюэля или еще где-нибудь, живя в Ботаническом саду. Словом, мы

ждем подлинного маори».

Как и следовало ожидать, самый горячий отклик выставка встретила у фельетонистов,

которые долго потешались над желтым морем, лиловыми деревьями и розовыми лугами

Гогена. Большим успехом пользовалась невыдуманная, к сожалению, история про одну

английскую леди, которая на вернисаже была настолько шокирована красной собакой,

присутствующей на картинах, посвященных Хине, что у нее вырвался испуганный вопль.

Полагая, что его соотечественники не столь пугливы, один фельетонист-острослов

советовал своим читателям: «Если хотите позабавить своих детей, пошлите их на

выставку Гогена. Там среди аттракционов есть цветное изображение обезьяноподобной

четверорукой самки, распростертой на зеленом бильярдном столе». Он подразумевал

«Отахи» - великолепный портрет обнаженной Теха’аманы.

Естественно, выставка и в финансовом отношении с треском провалилась. В первый

день Дега купил картину серии «Хина». Другую приобрел один русский. После долгих

колебаний один французский коллекционер взял в рассрочку «Иа ора на Мариа».

Неизвестный молодой торговец картинами по имени Воллар, недавно открывший галерею

на той же улице, где и Дюран-Рюэль, купил картину попроще, на которой полностью

одетая таитянка сидит в кресле-качалке. Из сорока четырех полотен было продано только

одиннадцать. И когда Гоген оплатил все расходы и вернул долги, у него осталось ровно

столько денег, сколько было нужно, чтобы перебиться до получения наследства.