Сивилла - Флора Шрайбер

Тревога Уилларда усиливалась сознанием того, что он беседует с доктором Уилбур, с которой в последние месяцы они много переписывались по поводу финансового состояния Сивиллы. Он с трудом заставил себя приехать. Теперь, когда он оказался здесь, ему приходилось то и дело убеждаться в том, что это совсем не та женщина, которую он знал в Омахе.

Причины этой перемены были ему, конечно, непонятны. Тогда, в Омахе, она еще не была психоаналитиком, а психоанализ придает огромное значение факторам, которые в детстве определяют дальнейшее развитие человека. В Омахе доктор не знала, что у Сивиллы множественное расщепление личности, и не владела тем огромным количеством информации, которую дали ей Сивилла и другие «я», — информации, которая обвиняла Хэтти и обличала Уилларда как пособника, косвенно виновного в заболевании Сивиллы. Как раз в основном для того, чтобы подтвердить правду о Хэтти и о роли Уилларда в возникновении заболевания, доктор и настояла на этой встрече.

Была у нее и другая цель. Все более неудовлетворительный, уклончивый тон писем Уилларда, его небрежное отношение к финансовой и психологической поддержке Сивиллы возмущали психоаналитика его дочери. Какую бы роль ни играл он в прошлом, доктор Уилбур была твердо убеждена, что сейчас он выдает себя.

Будучи психоаналитиком, доктор Уилбур воздерживалась от суждений о прошлом, но, будучи другом Сивиллы, она решилась подтолкнуть Уилларда к тому, чтобы он взял на себя больше ответственности как отец. Таким образом, она рассматривала эту беседу и как средство подтверждения исходной вины родителей, и как противоборство с отцом, который в данное время отказывает в поддержке дочери. Доктор решила не затрудняться с выбором слов и не избегать в своих высказываниях обвиняющего тона, который при данных обстоятельствах был вполне естественным. Принимая во внимание личность Уилларда Дорсетта, было ясно, что единственным способом подтвердить предположения доктора является наступательная тактика.

— Мистер Дорсетт, — спросила доктор, — почему вы всегда перекладывали всю заботу о Сивилле и ее воспитании на свою жену?

Уиллард Дорсетт был не из тех людей, которые занимаются самоанализом или обращают внимание на настроение окружающих. В Уиллоу-Корнерсе он был занят делом от зари до зари. Он не вдавался в детали домашней жизни и считал, что от него нельзя и требовать этого. Что же мог он ответить на вопрос доктора, касающийся этих деталей — таких далеких, таких забытых?

Почему он всегда передоверял Хэтти все заботы по уходу за Сивиллой и по ее воспитанию? Уиллард только пожал плечами в ответ. Вопрос явно показался ему не относящимся к делу. Это все равно что спрашивать мясника, почему он продает мясо, или фермера — почему он сажает кукурузу. Всякая мать обязана воспитывать своих детей.

Замечал ли он странности в поведении Хэтти? Уиллард дернулся в кресле и насторожился. Когда он наконец заговорил, то сказал следующее:

— Первая миссис Дорсетт была чудесной женщиной, умной и талантливой.

Он замолчал.

— И? — спросила доктор.

Уиллард разволновался:

— Ну, у нас была куча неприятностей. Финансовых и прочих. Это тяжело отразилось на Хэтти. Временами она была сложным человеком.

— Просто сложным? — спросила доктор.

— Вообще-то, она была нервной.

— Просто нервной?

Он потер лоб, сменил позу:

— У нее иногда были плохие периоды.

— Правда ли, что она была в плохом состоянии на ферме, когда Сивилле было шесть лет?

Уиллард отвел взгляд и нехотя признал:

— Да.

— Правда ли, что когда она вышла из депрессии, то съехала с холма на санках Сивиллы?

— Да, — произнес он, скривившись. — Сивилла, наверное, сказала вам, что это был высокий холм. Детское воображение, знаете ли. На самом деле холм был не особенно высоким. — Его попытки уклониться от признания истины были почти комичны.

— Но ваша жена съехала по этому холму — большому или маленькому — на детских санках и с хохотом? Как вы объяснили себе ее поведение в данном случае? — Доктор загоняла его в ловушку признания. — Допустимо ли было, мистер Дорсетт, полностью доверять воспитание вашего ребенка этой странной, нервозной женщине, у которой отмечались, по вашим словам, плохие периоды?

Избегая прямого ответа, он рассеянно пробормотал:

— Хэтти была странной.

— Она была не просто странной, мистер Дорсетт. Она была не просто нервной, если то, что мне рассказывали, правда.

Под воздействием потока воспоминаний комната начала кружиться. Каждое воспоминание, всплывающее из похороненного прошлого, вновь пробуждало тупую ноющую боль в руках Уилларда — последствия неврита, от которого он страдал после потери всего своего состояния.

— Знаете, — стал объяснять Уиллард, — Хэтти и Сивилла никогда не дружили. Я думал, что мать с дочкой должны быть близкими людьми, и их споры меня огорчали. Когда они начинали пикироваться друг с другом, я обычно говорил: «Хэтти, может, ты немножко отдохнешь или пощелкаешь орехи?» Я надеялся, что у Хэтти и Сивиллы со временем все наладится.

— Это происходило, когда Сивилла была уже подростком, — напомнила доктор отцу. — А вот в то время, когда она была еще совсем ребенком, не случались ли кое-какие вещи, которые нельзя было уладить щелканьем орешков?

— Вы, должно быть, знаете что-то, чего не знаю я, — ответил он уклончиво, сосредоточенно разглядывая свои ногти.

Доктор спросила, осознавал ли он, что в детстве Сивилла перенесла невероятное количество травм. Уиллард тут же с раздражением откликнулся:

— Конечно, с ней случались неприятности, как со всяким ребенком.

Запомнил ли он какой-нибудь из этих случаев?

— Нет, навряд ли.

Знал ли он, что у Сивиллы было вывихнуто плечо, повреждена гортань?

— Ну да, — ответил он, поджимая свои тонкие губы.

Как это происходило?

Уиллард не ответил, но пробежавшая по его лицу судорога выдала его внутреннее напряжение. Наконец он с волнением произнес:

— Я никогда не видел, чтобы Хэтти поднимала руку на Сивиллу.

А помнит ли он об ожогах на руках дочери, о синяках под глазами?

— Да, — медленно ответил Уиллард, — теперь, когда вы говорите об этом, я начинаю припоминать. — Он еще больше разволновался и добавил: — В конце концов, я не видел, как все это происходило. Наверняка все это случалось, когда меня не было дома.

Помнит ли он про бусину, попавшую в нос Сивиллы? Оправдываясь, он ответил:

— Сивилла сама засунула бусину в нос. Вы же знаете, как это бывает у детей. Вечно суют себе что-нибудь в нос или в ухо. Миссис Дорсетт пришлось отвести Сивиллу к доктору Куинонесу. Он достал бусину.

Тогда доктор резко спросила:

— То есть так вам это изложила жена?

Уиллард Дорсетт сжал руки, чтобы придать своим словам больше убедительности:

— Да, так мне сказала Хэтти. У меня не было причин ей не верить.

— А что говорила ваша жена по поводу гортани и плеча? Она не сказала, что Сивилла сама себе повредила гортань и вывихнула плечо? — напирала доктор Уилбур.

Уиллард понимал, что от него ждут ответа, но тянул время, обдумывая вопрос.

— Знаете, — наконец заговорил он, — я не могу припомнить в точности, что тогда сказала Хэтти. Но она всегда говорила, что Сивилла очень часто падает. Теперь, когда вы меня спросили, я вдруг понял, что никогда не задумывался над тем, как все это происходило. Неведение — вот в чем моя ошибка.

Зернохранилище над столярной мастерской? Он закрыл глаза, словно желая спрятаться от нахлынувшего ужаса, и вновь открыл их, набравшись смелости выслушать вопрос до конца. Да, этот случай он запомнил хорошо.

— Думали ли вы о том, каким образом Сивилла могла забраться туда да еще и отодвинуть лестницу?

Уиллард знал, что такое невозможно, но его спасала версия, подсказанная Хэтти. Он сказал доктору:

— Это сделал местный хулиган.

— В самом деле? — спросила доктор.

— Ну, — медленно ответил Уиллард, — парень сказал, что ничего об этом не знает.

— Кто же был виноват? — настаивала доктор.

Невозмутимость Уилларда Дорсетта рассыпалась в прах, и он обмяк в кресле. Его голос, и прежде негромкий и глуховатый, был едва слышен, когда он пробормотал:

— Не Хэтти?

Это был важный момент. Подобно моллюску, Уиллард Дорсетт всегда прятался в свою раковину, погружаясь в собственное море личных забот. Он решительно следовал этим удобным ему путем, отказываясь глядеть по сторонам. Теперь этот моллюск, выхваченный из родного моря, вертелся в кипятке и раковина его лопалась. Все эти долгие годы пассивного неведения, нежелания что-то знать в один момент обернулись неожиданным прозрением, и Уиллард Дорсетт инстинктивно, под воздействием нахлынувших воспоминаний понял, что именно Хэтти сунула Сивиллу в зернохранилище; именно Хэтти была виновницей того, что у дочери была повреждена гортань, вывихнуто плечо, появлялись ожоги, застряла в носу бусина.