Молчание сфинкса - Татьяна Степанова

— И все-таки почему, по-вашему, она согласилась заплатить за этот дневник так дорого? — не отставал Никита.

— Она очень хотела купить его, чтобы потом подарить Салтыкову. Там много сведений, связанных с его семьей, с Лесным.

— Но разве все это стоит таких денег? Или, может, она рассчитывала на то, что Салтыков возместит все расходы?

— Я не знаю. Когда дарят от души, о возмещении расходов как-то не думают, — буркнул Малявин…

— А как ваша подруга относилась к Салтыкову?

Малявин снова резко вскинул голову:

— Вы это… вы что имеете в виду?

— Ну, хотя бы то, что она почти регулярно бывала в Лесном, как я выяснил. Без вас, одна.

— Но ей же было скучно дома сидеть! Она терпеть этого не могла — скуку, одиночество. Она человек общительный и раньше любила потусоваться, где только можно. А у нас тут — сами видите — места отличные, воздух чистейший, но глушь, деревня, развлекаться особо негде. В Москву не наездишься. Я целыми днями на стройке пропадаю. Ну, она и ездила туда, в Лесное, по-соседски. Там люди интересные, интеллигентные, нашего круга, всегда есть о чем потрепаться.

Малявин говорил все это быстро, захлебываясь. Ощущение было такое, словно он убеждал себя в этом, убеждал уже давно, не один день и месяц. Хотя что проку были теперь убеждать, отрицая очевидное?

— А где вы сами были вчера днем? — спросил Никит" когда он умолк, тяжело дыша. — Я вас что-то вчера на стройке не видел.

— А вы были вчера в Лесном?

— Был.

— А какого хрена вы там были? — Лицо Малявина снова налилось темной гневной кровью. — Вчера были, а сегодня Марину, Маринку, девочку мою ненаглядную… — его голос осекся. — А я с ней в последние минуты жизни ее из-за денег ругался, паршивых денег ей пожалел. Скотина… Бросил ее, уехал. Бросил волкам на растерзание…

— Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

— Ну, в Коломне я был, в Коломну ездил, трубы заказывал сливные и радиаторы — езжайте, проверяйте, если не верите! Был на оптовой фирме. Потом машину доставал — оборудование надо было перевозить. Роман Валерьянович меня послал…

— Вы не кричите. Я все отлично слышу. Вы были днем в Коломне, ночью в Москве с проституткой, а утром сегодня… Все же, где вы были сегодня утром, я что-то так и не понял. Примерно в половине девятого?

Малявин судорожно хватал воздух раскрытым ртом. Лицо его еще гуще побагровело, а затем стало синюшным и потом белым.

— Что это… — просипел он. — Дышать нечем… Что это со мной? — Он обессиленно откинулся на спинку дивана. И по его виду Никита понял: он не притворяется, не симулирует — ему плохо.

«Скорая» для деревни приехала довольно быстро — через полчаса. А быстрее в глубинке не бывает.

— Ну что с ним? — встревоженно спросил Никита, когда врачи закончили свою работу и собирали чемоданы.

— Сердечный спазм. У него очень высокое артериальное давление. Мы сделали укол, ему надо несколько дней полежать.

Малявин раскинулся на низком диване, покрытом ковром. В пепельнице на столике из закаленного стекла валялись окровавленные ватные тампоны, одноразовый шприц, иголки и пустая ампула.

У Никиты имелось еще много вопросов, к этому человеку, фигуранту по деду о трех убийствах. Но в этой ситуации продолжать допрашивать его было просто бесчеловечно. И Никита, проклиная в душе все на свете, смирился с неизбежным.

Глава 26

ДНЕВНИК

Катя получила дневник, найденный у Марины Ткач, вечером того же дня. Никита Колосов приехал в главк экспертно-криминалистического центра и вручил ей потрепанную тетрадку: «Поработай с этим, пожалуйста, никаких иных отпечатков, кроме отпечатков убитой, на обложке не обнаружено, так что можно смело листав перелистывать. Потом все обсудим. Я бегло его проглядел. Мне кажется, это очень важно».

— Никита, подожди, мне надо с тобой поговорить! — Катя попыталась его удержать.

— Я в морг на вскрытие. Меня следователь ждет.

Вот так — буднично, даже чересчур буднично, по-милицейски, Катя и узнала о новом убийстве в Лесном. И никаких там вам дурных предчувствий, убийственных примет, тревожных предзнаменований…

Ничего.

Позже она не раз и не два вспоминала этот вечер и этот старый дневник. Она нетерпеливо листала его уже в троллейбусе по дороге домой. Блекло-сиреневый атлас обложки, тусклые чернила, мелкий женский почерк и смешные, непривычные буквы «ять».

Дома ее встретила — в который уж раз — тишина, пустота и темнота. Видимо, возвращения «драгоценного В. А.» пока что не предвиделось. И она в этот вечер, честно говоря, даже не знала, так ли уж это плохо, что его нет рядом. Что не надо снова мучительно выяснять отношения, ссориться, мириться, спорить, что-то доказывать. Она была одна, она была предоставлена самой себе в этот осенний вечер. Она жадно вчитывалась в дневник, фактически еще не зная никаких подробностей убийства Марины Аркадьевны Ткач. Никита Колосов в запарке ничего не успел ей ничего сообщить. Он буквально разрывался на части между Воздвиженским, главком, экспертным центром и моргом. Катя никогда не понимала этой его фанатической одержимости сделать сто дел в одни сутки: допросить, доложить, задержать, исследовать, проверить, снова перепроверить, прокрутить по банкам данных, по АДИСу, по ЦАБу, по Интернету, вскрыть…

Она включила в квартире все лампы, все светильники — да сгинет проклятая тьма! Села в кресло у окна, свернулась калачиком, подложив под спину шелковую подушку. Положила дневник на колени, открыла титульный лист: «Милой Милочке от…»

Как раз в это самое время Никита Колосов шел по длинному, сумрачному, пахнущему формалином и карболкой коридору морга. Впереди были стеклянные двери анатомического зала. Он остановился перед ними — ну вот, значит, снова-здорово. Поколебавшись одно мгновение, толчком распахнул их и вошел в зал, встреченный усталым возгласом знакомого патологоанатома: «А вот и вы наконец. Что ж, можем начинать».

Фамилия Милочки оказалась «графиня Салтыкова» — Кати знала это из текста дневника: Юная Милочка ранней весной 1913 года приехала вместе с родителями, старшим братом и сестрами Соней и Лялей в Лесное из Москвы. До этого, судя по некоторым фразам в тексте, она училась в гимназии, но из-за внезапно ухудшившегося здоровья по настоянию врачей должна была оставить курс и провести в подмосковном имении весну, лето и осень. Дневник начинался датой 6 мая 1913 года, заканчивался 1 декабря. С Романом Валерьяновичем Салтыковым юная Милочки явно состояла в родстве — Катя решила, что она, скорее всего, была его прабабкой.

«Мне шестнадцать лет. Если я буду так бездарно и пошло терять время, что же из меня выйдет? Кровь моя кипит. Я не могу спокойно сидеть на месте. Слезы душат меня. В двадцать лет придут другие мысли, а теперь-то и время учиться. Ах, зачем только мы уехали из Москвы!»

"2 июня. Ничто не пропадает в этом мире. Когда перестают любить и заниматься одним, привязанности немедленно переносятся на другое. Если даже и не любишь человека — любишь собаку, мебель, вот этот старый дом. Дедушкин дом… Когда мы только приехали сюда с мама, тут еще были сугробы и снег, А потом солнце начало пригревать все сильнее, и лужи качали подсыхать, и проталины. На дорожках нашею двора постелили новые чистые рогожи, поставили скамейки и вынесли из оранжереи цветочные горшки со старой землей. Все не как дома, в Москве…

Здесь как раз напротив окон детской — службы: каретный сарай, конюшня, сеновал. Наблюдать за этой частью двора из окна так интересно, особенно когда готовится выезд мама. Конюх Троша выводит под уздечку гнедую Ласточку — эта лошадь настоящее чудо. Мама ее просто обожает. Ее привязывают за повод к сараю и начинают чистить. Расчесывают гриву, смоченную квасом, заводят в оглобли, запрягая в новенькую «эгоистку». У этого экипажа такие высокие, мягкие рессоры".

Катя перевернула несколько страниц:

«20 июня. Волосы мои высоко подняты и завязаны узлом на манер прически Психеи. Они стали светлее, чем когда-либо. Платье белое, вышитое спереди гладью. Жакета я не ношу. Я похожа на один из портретов первой империи. Для полного сходства нужна только книга в руках. Но вся наша обширная библиотека сослана еще дедушкой в павильон „Зима“. Надо будет наведаться туда на досуге»….

"23 июня. Попросила Николая Фомича открыть павильон «Зима». Долго искали ключи. Вошли туда вместе с Соней. Сколько же пыли! Тяжелые малиновые портьеры на шелковой подкладке. Кретоновая мягкая мебель, столики, книжные шкафы. В углу — мраморный камин, на нем часы совсем необычные: у них двигается циферблат, а стрелки всегда неподвижны. Каждые полчаса часы звонят: динь-дон… Странно, но именно этот звон я очень хорошо помню, и этот камин, и красный ковер перед ним. Когда мне было шесть лет, мы приезжали в Лесное. Дедушка был жив, и дядя Викентий тоже. Я его помню, я его так любила. Он был такой красивый, молодой, веселый. Я помню, у него были часы — карманные золотые, брегет с боем. Он подносил их к моему уху — динь-дон… Помню его «сигару на дорожку». Он вставлял сигару в дырку гильотины на письменном столе в кабинете Кости, а я или Соня нажимали пружинку, и кончик сигары отскакивал. «А теперь бегите, мама зовет», — он наклонялся, я вставала на веточки, целовала его и убегала, не оглядываясь…