Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

По рассказу Ольги Сергеевны, родители невесты – Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна Гончаровы – дали всем своим детям прекрасное домашнее образование, а главное, воспитывали их в страхе Божием, причем держали трех дочерей непомерно строго, руководствуясь относительно их правилом: «В ваши лета не сметь суждение и м е т ь». Наталья Ивановна наблюдала тщательно, чтобы дочери, из которых Наталье Николаевне, родившейся в роковой день Бородинской битвы, минуло 26 августа 1829 года 17 лет, никогда не подавали и не возвышали голоса, не пускались с посетителями ни в какие серьезные рассуждения, а когда заговорят старшие – молчали бы и слушали, считая высказываемые этими старшими мнения непреложными истинами. Девицы Гончаровы должны были вставать едва ли не с восходом солнца, ложиться спать, даже если у родителей случались гости, не позже десяти часов вечера, являться всякое воскресенье непременно к обедне, а накануне больших или малых праздников слушать всенощную, если не в церкви, то в устроенной Натальей Ивановной у себя особой молельне, куда и приглашался отправлять богослужение священник местного прихода. Чтение книг с мало-мальски романическим пошибом исключалось из воспитательной программы, а потому и удивляться нечего, что большая часть произведений будущего мужа Натальи Николаевны, сделавшихся в 1830 году достоянием всей России, оставалась для его суженой неизвестною.

Наталья Ивановна, отвечая уклончиво на первое предложение Пушкина и отделываясь обычными: «Наташа еще молода, подождем, да посмотрим», едва ли, в сущности, не рассчитывала на партию, более соответственную ее собственным видам; она едва ли желала связать судьбу 17-летней дочери с судьбою тридцатилетнего поэта, находившегося, – это она знала, – под тайным присмотром Бенкендорфа, и выдать дочь за человека, в глазах которого было, по ее мнению, мало чего «святого». Это последнее заключение Наталья Ивановна выводила из неоднократных разговоров с Александром Сергеевичем. Пушкин, далеко тогда не принадлежа к последователям философов минувшего века, не скрывал, однако, от будущей тещи несочувствие к ее фанатическим, так сказать, ультрамонтанским взглядам и религиозной нетерпимости.

Подобные разговоры между Александром Сергеевичем и Натальей Ивановной влекли часто за собою если не положительные размолвки, то довольно неприятный обмен слов, далеко не содействовавший их гармонии между собою.

Дядя, сообразив, что особенного содействия к успеху его намерений ждать от Натальи Ивановны нечего, и плохо надеясь на главное – а именно на искреннее согласие ее дочери сделаться его супругой, – вероятно, по этим именно причинам и держал в секрете от родных и друзей первое свое предложение, чем покойная моя мать и объясняла мне как молчание перед нею дяди, так и последние разговоры о женитьбе, часть которых я уже сообщил читателям.

В подкрепление всего рассказанного мною выше, со слов покойной Ольги Сергеевны, нахожу не лишним привести следующее место из письма дяди к своей будущей теще, вскоре после неудовлетворительного первого ответа Натальи Ивановны; в письме к теще Пушкин довольно тонко, между прочим, намекает и на то, что он не замедлил ее раскусить, говоря, что его счастию могут помешать посторонние влияния на ее дочь, в сочувствии которой Пушкин тогда очень сомневался.

Вот это место письма: «Привычка и продолжительное сближение одни могли бы доставить мне расположение вашей дочери. Я могу надеяться, что со временем она ко мне привяжется. Если она будет согласна отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство того, что сердце ее остается в спокойном равнодушии. Но это спокойствие долго ли продлится среди обольщений, поклонений, соблазнов? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой союз, более соответственный, более блистательный, более достойный ее. Такие внушения, если бы даже они и не были искренни, ей наверно покажутся искренними. Не станет ли она раскаиваться? Не будет ли она смотреть на меня, как на помеху, как на обманщика и похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть, чтобы оставить ее блистательною вдовою, свободною выбрать завтра же другого мужа, – мысль эта – ад».

Далее честная и любящая душа поэта высказывается в следующих заключительных словах того же письма:

«Я ни за что на свете не допущу, чтобы жена моя терпела лишения, чтобы она не являлась там, где ей предназначено блистать, веселиться. Она вправе требовать этого. Чтобы сделать ей угодное, я готов пожертвовать всеми моими вкусами, страстями, всею моею жизнию, вполне свободною и прихотливою. Но, во всяком случае, не станет ли она роптать, коль скоро положение в свете не будет так блистательно, как ей подобает и как бы я желал?

Таковы мои отчасти опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком уважительными…»

Несогласия между зятьями и тещами вообще, по убеждению русского народа, явление заурядное, – явление почти такое же, как вражда между мачехами и пасынками да падчерицами. Сложившиеся по этому предмету народные поговорки нашли себе оправдание и в отношениях Натальи Ивановны к Александру Сергеевичу.

Основываясь, опять-таки повторяю, на рассказе матери, привожу сказанную ей моим дядей фразу, когда он, будучи женихом, заезжал в конце мая на несколько дней в Михайловское, где поселилась месяца на три Ольга Сергеевна (Николай Иванович оставался в Петербурге):

– Je vous avoue, Olga, en toute franchise, quo je ne me trouve pas dans les bonnes graces de ma future belle-mere; tot ou tard elle me donnera du fl a retordre. (Признаюсь тебе, Ольга, со всей откровенностью, что будущая моя теща не благоволит ко мне; рано ли, поздно ли наделает мне хлопот.)

И действительно, дядя оказался если не пророком, то угадчиком: в первые месяцы после свадьбы, как говорила мне мать, Наталья Ивановна постоянно огорчала Александра Сергеевича, наговаривая на него молодой жене. Наговоры эти в конце концов вывели Пушкина окончательно из терпенья, и, опасаясь их последствий, новобрачные сократили свое пребывание в Москве, в которой, однако, и без того засиделись довольно долго после свадьбы. Рассказав и тогда о своих неприятностях сестре, Пушкин напомнил ей вышеприведенную свою французскую фразу.

И это переданное моей матерью сведение о неудовольствиях между тещею и зятем я должен, для сомневающихся в правдивости моего рассказа, подкрепить выдержкою из следующего письма Пушкина к Наталье Ивановне: «Я был вынужден, – пишет он, – оставить Москву во избежание разных дрязг, которые в конце концов могли бы нарушить более чем одно мое спокойствие; меня изображали жене как человека ненавистного, жадного, презренного ростовщика; ей говорили: с вашей стороны глупо позволять мужу и т. д. Сознайтесь, что это значит проповедовать развод. Жена не может, сохраняя приличие, выслушивать, что ее муж – презренный человек, и обязанность моей жены – подчиняться тому, что я себе позволяю. Не женщине 18 лет управлять мужчиною 32 лет. Я представил доказательства терпения и деликатности, но, по-видимому, я напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствие и сумею его обеспечить».