Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

Мне даже нисколько не было стыдно ни за свою жуткую истерику, ни за отца, который тоже потом выступил. Наговорил всем с три короба и вообще вёл себя, как прожжённый сиделец. Ну а Поповича тряхнул и пригрозил посадить его на перо.

Смешно, вчера и даже сегодня утром я бы умерла от позора, а сейчас мне было плевать на всех. И даже на Поповича. Мой мир рухнул и превратился в пыль, а всё остальное стало неважным…

Утром я едва поднялась с постели. Оказывается, я всё-таки уснула, если можно назвать сном несколько часов тяжёлого беспамятства.

Меня ломало, голова гудела, и каждое движение давалось с трудом. Но остаться дома, сидеть в четырех стенах в одиночестве и каждую минуту проживать этот кошмар я попросту боялась.

Классная заглянула к нам на первом уроке, увидела меня и поинтересовалась при всех, как я себя чувствую. Я ответила на автомате: нормально. Но мой вид наверняка кричал об обратном, потому что она вдруг предложила мне пойти домой. Вот так просто – «иди домой», без справки, без всякой причины, а ведь у нас за пропуски три шкуры обычно спускают.

Я осталась, может, и зря, потому что всё равно ничего не соображала. Сидела на уроках как пень, слушала и не понимала. Хорошо хоть, никто из учителей меня ни о чём не спрашивал, к доске не вызывал. Косились настороженно, но не трогали.

А Димы в школе не было.

Самое дикое, самое немыслимое – я по нему тосковала.

Вчера ночью говорила себе, что мы не должны больше видеться, не должны общаться. Я просто обязана его забыть ради Ариши, ради мамы… Ведь невозможно исправить или забыть то, что натворил его брат, как невозможно изменить и то, что сделал мой отец. Пусть мы с ним не виноваты в той трагедии, но между нами непреодолимая пропасть. Нельзя отказаться от своей семьи, нельзя предать их. И я как мантру повторяла: не видеть, не думать, забыть…

А сегодня так отчаянно захотела увидеть его, хоть одним глазком. Изнывала просто. И больше всего на свете мне хотелось, чтобы всё стало как раньше, до вчерашнего педсовета, когда мы просто ничего не знали. Неужели я – предательница?

Раз за разом я заглядывала в телефон, но Дима молчал. Не звонил, не писал. Даже в «наше» время. Хотя в сети появлялся.

А потом меня пронзило: он ведь ещё вчера всё решил. Как только узнал, кто я – сразу поставил точку. Только почему я так не могу? Почему я прошу его в мыслях: напиши хотя бы слово…?

***

Он молчал. Четвертый день молчал. И в школе не появлялся. Я осунулась, посерела – сама себя в зеркале не узнавала. Я и не представляла, что без человека может быть так плохо.

В пятницу Ян Маркович вызвал меня к себе и сообщил, что Алексея Витальевича больше не будет в нашей гимназии. Физрук, оказывается, уволился добровольно-принудительно.

Прекрасная новость, но мне всё равно. Попович остался в том времени, когда я была счастлива. И то время безвозвратно прошло.

Директор, вероятно, ждал от меня какой-то реакции и, не дождавшись, снова заговорил:

– У меня к тебе только одна просьба. Об этой неприятной ситуации не стоит распространяться, хорошо? Иначе это ляжет позорным пятном на всю гимназию, но другие ведь не виноваты…

– Могу идти?

– Да, конечно, иди.

Прошёл ещё один день, пустой и мучительный. Если б хотя бы знать… если б Дима хотя бы сказал: прости, не могу быть с тобой… наверное, я бы не так терзалась и изводилась. Я бы хоть знала, что ему жаль, а так…

И Дима меня словно услышал – поздно вечером прислал коротенькое сообщение. Всего одно слово: «Прости».

И нет – легче мне не стало. Я снова плакала полночи над этим его «прости», глотала слезы, зажимая рот подушкой.

***

В субботу снова зарядили дожди. Пока я добежала до школы – промокла насквозь. С волос струилась вода, в туфлях противно хлябало, куртку – вообще хоть отжимай. Дрожа от холода, я влетела в гардеробную и… столкнулась с Димой лицом к лицу.

35

Несколько долгих секунд мы смотрели друг на друга. Я забыла, куда торопилась, забыла, по-моему, даже, как дышать. На мгновение мне показалось, что между нами всё как прежде. Но затем пронзительная синева его глаз подернулась льдом. Взгляд погас, снова стал чужим. Невыносимо больно это видеть.

– Привет, – наконец произнёс он глухо. – Как ты?

А я не могла выдавить из себя ни звука. Боялась, что начну говорить и просто разрыдаюсь.

Вчера я думала, что лучше бы он объяснился со мной. Сказал бы прямо: мы не можем быть вместе, прости… Думала, мне так будет легче. Но нет. Смотрела сейчас в его глаза, и внутри всё стыло. И отчаянно хотелось закричать: не бросай меня, не предавай, ты же обещал…

Я же не виновата в том, что мой отец тогда искалечил твоего брата. Я же не виню тебя за то, что твой брат сел пьяным за руль, сбил меня, маму, убил мою младшую сестру, а потом откупился. Мы не должны расплачиваться за их грехи. Я тоже до сих пор не могу поверить, что это твоя семья разрушила нашу жизнь, но… разве можно разлюбить в одночасье? Да, ты ни разу не сказал мне, что любишь, но я это чувствовала и без слов.

А теперь что, будто ничего и не было?

Но вслух произнесла совсем другое. Сухим, бесцветным голосом спросила:

– Значит, между нами… всё?

И замерла, застыла в ожидании ответа-приговора.

Он молчал. Стиснул челюсти так, что проступили скулы. Перевёл взгляд куда-то вбок. Теперь я видела – его равнодушие напускное. Это всего лишь маска. И она дала трещину. На самом деле, ему так же больно. Но ещё я