Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник) - Геннадий Алексеев

Плакат выцвел. Он висит здесь, наверное, с 62-го года.

Вечером у Н. разговаривал с девушками-медичками. Они закончили Самаркандский медицинский институт и направлены в Навои по распределению. Работают первый год.

Город им нравится, он чище и благоустроеннее, чем Самарканд, но жить в нем скучновато. Нет даже приличной библиотеки. Только кино и танцульки.

Коренные жители-узбеки, как ни странно, с большим уважением относятся к молоденьким русским врачихам и вполне доверяют современной медицине. Это везде, даже в самых глухих кишлаках.

Попробовал поговорить о поэзии. Девушки назвали несколько имен неизвестных мне самаркандских поэтов, которые здесь популярны. Но вообще они обожают Евтушенко, особенно любовную его лирику.

Девушки из интеллигентных семей.

Год назад мы были такие пай-девочки, а теперь водку пьем! Ужасно!

19.5

Аэродром Навои. Вдалеке на фоне гор идет длинный железнодорожный состав. Он раздвоился, стал двухэтажным (мираж). Навстречу ему ползет другой состав – он раздваивается на наших глазах. Звука не слышно. Поезда кажутся бесплотными тенями, самопроизвольно, таинственно возникшими в пустыне.

Слышен гул самолета. Он нарастает.

В конце летного поля возникает облако рыжей пыли. Облако медленно приближается, поворачивает, останавливается, некоторое время стоит неподвижно. Гул стихает. Облако рассеивается, и мы видим сверкающий алюминием Ил-14.

Снова Ташкент.

От Алайского базара идем к улице Навои. Этот район сильно пострадал. Почти все дома вышли из строя. Люди переселились в палатки. Около палаток бегают ребятишки, тут же собаки, кошки. Часть имущества осталась в комнатах, и днем туда заходят, но спят только в палатках.

Доходим до старого города. Он совершенно цел. Волна землетрясения его миновала.

На пригорке стоит свеженькое, только что из реставрации, медресе Кукельдаш, построенное в XVI веке. За ним начинаются узенькие улочки с глиняными дувалами. Кое-где в дувалах деревянные резные двери. Над дувалами торчат телевизионные антенны.

Садимся в самолет. Пассажиров мало. А в Навои нам говорили, что улететь из Ташкента невозможно: после последних подземных толчков население панически бежит из города.

Взлетаем и летим на северо-запад.

Через час пролетаем Аральское море. В воде гигантский красный столб – отражение вечернего солнца.

Потом пилот объявляет в микрофон: «Справа по борту – река Урал!»

Урал вьется узкой змейкой по рыжей пустой равнине.

На земле уже сумерки, а нам солнце еще светит, оно бьет прямо в иллюминаторы оранжевыми горизонтальными лучами.

Пилот объявляет: «Внимание! Пролетаем Волгу! Великая русская река Волга берет начало на Валдайской возвышенности между Москвой и Ленинградом и впадает в Каспийское море. Это важнейшая водная артерия европейской части Союза. Сейчас на Волге паводок, вы видите, как широко она разлилась, затопив свою пойму!»

Глядим вниз. Действительно – Волга здорово разлилась. На ней множество островов разной формы. Даже с такой высоты она производит внушительное впечатление.

Появились облака. Они ниже нас. Они освещены сбоку низким солнцем и невероятно эффектны. Они не похожи ни на что. Совершенно фантастическое зрелище.

Мне кажется, что мы путешествует по карте: вот Сыр-Дарья, вот Аральское море, вот Урал, а вот и Волга. Прошло всего лишь три часа полета.

Земля под нами уже зеленая. Видны светлые ленты рек, какие-то города и городишки. Кое-где уже горят огни.

Пилот объявляет: «Внимание! Подлетаем к столице нашей родины Москве! Самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово».

Перед нами стеклянное здание Домодедовского аэропорта. Вокруг аэродрома – березовый лес. Пахнет влажной весенней землей, свежей зеленью и еще чем-то. Родные русские запахи.

2.6

Временами вопрос «что делать?» надолго уходит в тень и стоит тихо, не шевелясь. Кажется, что он уже помер там, в тени, или кто-то подменил его восковой куклой. Но после он делает шаг вперед, и на него падает луч солнца. И снова он стоит передо мной в полной своей красе, в полном своем безобразии, опротивевший мне до рвоты.

Молодое лето. Еще совсем новое. К нему еще не привыкли – оно как праздник. Приятно летом жить на свете.

Давеча сидели с Ж. в Летнем саду, пили пиво. Рядом стояла знаменитая решетка. И Летний дворец Петра Великого стоял тут же. И текла Нева. А из Невы вытекала Фонтанка. Кроме того, было тепло, светло и безветренно.

Мой вопрос, совсем забытый, стоял за стволом старой липы. Я его не видел, но знал – он там. Вообще-то надо было вытащить его из-за дерева, усадить за стол и угостить пивом, но я сомневался – вдруг это ему не понравится? Может быть, он и пива-то не пьет? Так он и стоял, бедный, в сторонке.

Потом у Марсова поля встретили мы очень самостоятельного черного кота. Он спокойно шел в толпе прохожих по тротуару. Не бежал, опасливо озираясь, как это делают все коты, когда попадают на шумную улицу, а шел, не торопясь, с чувством собственного достоинства.

Кот стал переходить улицу. Было много машин, но они шли не очень быстро. Любой другой кот прошмыгнул бы между ними. Но этот стоял вместе с пешеходами на углу и ждал.

Перейдя на другую сторону, он, так же не торопясь, пошел по тротуару вдоль Мраморного дворца. Его внимание привлекла детская коляска. Молоденькая мамаша стояла тут же и беседовала с подружкой. Кот встал на задние лапы и заглянул в коляску. Он смотрел на младенца с явным интересом – кончик хвоста у него чуть подрагивал. Потом он потерся боком о мамашину ногу и пошел дальше. Совершенно черный, без единого пятнышка кот с совершенно круглыми желтыми глазами. Ведьмовский кот. Недаром он был так уверен в себе.

Давеча же в Доме архитектора предавались мы с Майкой культурному архитектурному отдыху. Один симпатичный юноша пел нам под гитару старинные русские романсы. Ловко пел, умеючи. Пожилые архитекторы умилялись: такой молодой, такой современный – и так хорошо поет старинные романсы!

После были танцы под джаз, и Майка так плясала твист, что все глядели на нее, выпучив глаза. Но от такого усердия ей стало дурно, и я еле довез ее до дому.

А в «Литературке» ругают «Молодой Ленинград», хорошо ругают, с пристрастием.

«Стоит сорвать с вахтинских рассказов, с ефимовской повести изящную упаковку, стоит забыть о Толстом, Бабеле, Хемингуэе…»

И правда! Давайте забудем о Толстом, Бабеле, Хемингуэе! И о Стендале, Чехове, Достоевском, Бунине – тоже! Ну их всех к лешему! И сорвем изящную упаковку с литературы – сразу все увидят, что она не изящная! Сразу все поймут, что она никому не нужна, что все это сплошная белиберда!