Священная книга оборотня - Виктор Пелевин

— А самому себе можешь?

Он как-то странно хмыкнул.

— Это я сделал в первую очередь. Сразу после лампочки. Иначе какой я Пиздец?

Я была заинтригована и даже немного испугана — ведь речь шла о серьезном метафизическом акте.

— А какой ты Пиздец? — спросила я тихим от уважения голосом.

— Полный, — ответил он.

В эту минуту он дышал такой романтической силой и тайной, что я не удержалась и потянулась к нему, чтобы поцеловать. Он побледнел и отшатнулся, но, видимо, понял, что мачо так себя не ведут, и позволил мне завершить начатое. Все мышцы его тела напряглись, но ничего страшного не случилось.

— Как я за тебя рада, милый! — сказала я.

Мало кто из оборотней знает, что такое радость за другого. А бесхвостые обезьяны не знают этого и подавно, они умеют только широко улыбаться, чтобы повысить свою социальную адаптивность и поднять объем продаж. Имитируя радость за другого, бесхвостая обезьяна испытывает зависть или в лучшем случае сохраняет равнодушие. Но я действительно испытала это чувство, чистое и прозрачное, как вода из горного ручья.

— Ты не представляешь себе, как я за тебя рада, — повторила я и поцеловала его еще раз.

На этот раз он не отстранился.

— Правда? — спросил он. — А почему?

— Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.

Он чуть помрачнел.

— Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь. Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.

— Во-первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, — сказала я. — А во-вторых, то чувство, о котором ты говоришь, — это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца-шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ-трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.

— А как испытать радость за другого?

— Для этого надо ничего не хотеть для себя.

— Ты что, ничего не хочешь для себя? — спросил он недоверчиво.

Я отрицательно покачала головой.

— А почему?

— Я уже как-то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что там ничего нет. Как можно чего-то хотеть для этого ничего?

— Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.

— Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, — сказала я. — Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.

— Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?

— А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.

— А любовь — это что, не пустота?

— Пустота.

— Тогда какая разница?

— А разница — тоже пустота.

Он немного подумал.

— А можно заполнить пустоту… справедливостью?

— Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.

— Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?

— Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?

— Люди.

— А кто будет решать, что решат люди?

— Придумаем, — сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.

— Ты чего, озверел? — спросила я. — Хочешь быть, как они?

И я кивнула головой в сторону города.

— А я и есть как они, — сказал он.

— Кто они?

— Народ.

— Народ? — переспросила я недоверчиво.

Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.

— Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.

Я опешила.

— Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?

— Бывают служебные недоразумения.

— Какие недоразумения, — простонала я, — это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.

— Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?

— Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.

Он нахмурил брови.

— Не смей так даже говорить!

— А ты не смей говорить мне «не смей», понял?

— Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.

— «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?

— Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.

— Да е… я твоего Достоевского, — не выдержала я.

Он поглядел на меня с интересом.

— Ну и как?

— Ничего особенного.

Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль — что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.

К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку — никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.

— Хочешь вернуться на нефтекачку? — спросила я.

— Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.

Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром — возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.

— Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.

— А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.

— Через череп?

— Через Михалыча.

— Вот извращенцы.

— Не говори, — сказал он. — Так они его за год угробят.

— Михалыча?

— Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают — и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.

— Слушай, а что это за череп? — решилась я задать давно мучивший меня вопрос.

— А вот этого я сказать не могу, — сразу поскучнел он. — Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.

Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал — он ничего не рассказал.

— Куда же ты пойдешь, если не на нефть? — спросила я.

— Сверхоборотню работа найдется.

— Чего? — наморщилась я. — Какому сверхоборотню?

— Мне, — ответил он удивленно.

— Когда это ты стал сверхоборотнем?

— Как когда? А то ты не видела.

— Ты думаешь, что ты сверхоборотень?

— Что значит — думаю? Я знаю.

— Откуда?

— А вот отсюда, — сказал он. — Гляди.

И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно — мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.

— Кончай быковать, — сказала я. — Какое отношение одно имеет к другому?

— То есть?

— Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?

— А кто же тогда сверхоборотень, если не я?

— Я тебе уже говорила, — сказала я. — Сверхоборотень — это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем — значит опускаться на очень примитивный уровень.

— Вот на этом примитивном уровне я им и буду, — сказал он примирительно. — Тебе что, жалко, рыжая?

— Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.

Он вздохнул.

— Ну давай.

— Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу — ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?

— Это совсем другое дело. Генерал — звание, которое дает определенная структура.

— Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?

— Верно.

— Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень — точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?

— А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?

— Не просто имею, — сказала я. — Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.