Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Я процитирую отрывок из письма одного крестьянина, посланного в газету «Беднота» в начале 1927 года:

«Мы стали посмешищем мира. Нет, был бы Ильич, этого бы не было. Он бы и тех и других не погладил по головке. Ведь этим подрывается авторитет не только тех, кого дуют в хвост и в гриву, а и тех, кто их дует, ибо кто может поручиться, что у товарищей Бухарина или Сталина обойдется все без ошибок? Никто! Значит, создается впечатление, что и они, может быть, ошибаются, неправы, как ошибались другие.

Ведь в течение десятка-другого лет верили Зиновьеву, Троцкому, Каменеву. Вдруг, оказывается, что они плохие люди. У них все ошибки и ошибки. Так почему же они с ошибками руководили партией? Почему их раньше не попросили уйти? Кто даст гарантию, что кто-нибудь другой не скажет завтра, что у товарищей Сталина и Бухарина много ошибок, не станет выкапывать их старые грехи да судить за них, к ним придираться? Никто.

Значит, все это нехорошо, дважды и трижды нехорошо. Это удар по авторитету наших всех вождей. Это шельмование их в глазах всего населения, ибо с ними нужно еще более считаться, чем с партийной массой. Авторитет вождей в этой массе — первое дело. Надо поэтому, чтобы в будущем таких споров ни в коем случае не повторялось. Нужно споры регулировать, как их регулировал Ильич!

Во время споров надо было дать возможность и оппозиционерам высказываться на страницах газет, а потом их крыть. Это дало бы возможность хорошо разобраться в спорах. Крыли только оппозицию, а им не давали возможности высказаться. Это оппозиционеров сделало мучениками в глазах населения: мол, бьют и плакать не дают.

Одним словом — мы переживаем великую историческую болезнь, от которой надо лечить и тех и других»[199].

Эти два примера говорят о многом, — и об обстановке в стране, и о растущем недовольстве негативными процессами, протекавшими как в городе, так и на селе. Они, кроме всего прочего, служат показателем того, что часть членов партии и беспартийных никак не могла взять в толк, почему в высших эшелонах партии постоянно идет ожесточенная, непримиримая борьба. Такая борьба, которая бывает не среди единомышленников, а среди смертельных врагов.

Я затронул лишь часть проблем, связанных с процессом бюрократизации партийного аппарата, отрывом его от насущных интересов широких масс населения. Такие факты, бесспорно, имели место и не представляли собой явления какого-то исключительного, из ряда вон выходящего порядка. Они были распространены повсеместно и отражали, на мой взгляд, более общие закономерности, проистекавшие из того факта, что в понимании Сталина и его единомышленников, а точнее сказать, — большинства членов партии того периода — общие проблемы демократии в стране рассматривались и толковались прежде всего и главным образом через призму классовых интересов. Само понятие демократии не рассматривалось как органическая составная часть фундамента утверждавшегося общественно-политического строя. Как нечто такое, без чего сам новый общественный строй во многом утрачивает свои привлекательные черты.

Вопрос об отношении Сталина к демократии — важная составная часть общей политической философии Сталина. Нельзя сказать, что его взгляды на демократию всегда оставались неизменными и не претерпевали определенной эволюции. Напротив, в различные исторические периоды становления и развития Советского государства эти взгляды подвергались определенным изменениям, становились, если так можно выразиться, более либеральными, более прагматическими. Хотя бы с чисто внешней стороны. Мне еще придется в дальнейшем обращаться к данной теме, здесь же я считаю достаточным указать на характер воззрений Сталина на проблему демократии именно в 20-е годы, в период его ожесточенной борьбы с оппозицией и утверждение своей безраздельной власти в партии и государстве. У читателя, естественно, возникнет вопрос: о какой демократии можно вообще вести речь в данном случае, поскольку целью Сталина было утверждение единовластия в партии, а значит, и в государстве? Действительно, есть все основания поставить под вопрос приверженность генсека к нормам демократии в ее общепринятом понимании.

Однако сказать только это — значит сказать половину правды. К данному вопросу следует подходить с учетом конкретных исторических реалий, определявших существо политических и иных процессов в тогдашней Советской России. У Сталина была достаточно четкая, хотя и весьма сомнительная с точки зрения научной состоятельности, концепция понимания демократии. Об этом свидетельствуют, в частности, такие примеры. Еще при жизни Ленина, в январе 1924 года он в своем выступлении на XIII партийной конференции говорил: «у нас некоторые товарищи и некоторые организации фетишизируют вопрос о демократии, рассматривая его как нечто абсолютное, вне времени и пространства. Я этим хочу сказать, что демократия не есть нечто данное для всех времён и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить её. Для того, чтобы она, эта внутрипартийная демократия, стала возможной, нужны два условия или две группы условий, внутренних и внешних, без которых всуе говорить о демократии»[200]. Далее он подробно изложил эти условия, из которых вытекало, что всерьез мечтать о наступлении времен демократии — значит предаваться иллюзиям, поскольку создание таких условий потребовало бы коренного изменения всей внутренней и внешней обстановки, на что потребовался бы огромный исторический период, исчисляемый десятками лет.

И не случайно в качестве резюме следовало такое рассуждение: «Вот почему я думаю, что демократия должна рассматриваться в зависимости от условий, что фетишизма в вопросах внутрипартийной демократии быть не должно, ибо проведение внутрипартийной демократии, как видите, зависит от конкретных условий времени и места в каждый данный момент»[201].

Через несколько лет, в ноябре 1927 года, отвечая на вопрос о том, почему нет свободы печати в СССР, Сталин без обиняков заявил: «О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса — для буржуазии или для пролетариата? Если речь идёт о свободе печати для буржуазии, то её нет у нас и не будет, пока существует диктатура пролетариата… У нас нет свободы печати для меньшевиков и эсеров, которые представляют у нас интересы разбитой и свергнутой буржуазии. Но что же тут удивительного? Мы никогда не брали на себя обязательства дать свободу печати всем классам, осчастливить все классы. Беря власть в октябре 1917 года, большевики открыто говорили, что эта власть есть власть одного класса, власть пролетариата, которая будет подавлять буржуазию в интересах трудящихся масс города и деревни, представляющих подавляющее большинство населения в СССР»[202].

Так что воззрения Сталина на демократию, в том числе и на внутрипартийную, характеризовались четкой классовой определенностью, что делало их с закономерной неизбежностью и классово ограниченными. Ведь по самой своей природе демократия более универсальна и более всеобъемлюща, нежели ее сугубо классовая интерпретация.

В конечном счете подобный подход к фундаментальным основам демократии стал одним из основных источников массовых репрессий. Иными словами, он проявлял себя как ахиллесова пята всей политической философии Сталина на протяжении целых десятков лет.

Здесь необходимо сделать следующее пояснение. Та интерпретация демократии, которую защищал и всячески отстаивал Сталин, предстает несостоятельной и ущербной с точки зрения критериев сегодняшнего дня. Хотя, конечно, уже и тогда она являла собой нечто парадоксальное с позиций универсального подхода к демократии в ее истинном понимании. Однако подобные взгляды в период, о котором идет речь, не казались ущербными, классово ограниченными, ослаблявшими общие позиции в процессе утверждения нового общественного строя. Ведь большевики торжественно провозглашали, что их целью является созидание такого строя, который во всех отношениях, в том числе и в сфере демократических свобод, был бы неизмеримо выше и лучше существовавшего буржуазного строя. Практика же оказалась такой, что путь к расцвету демократии пролегал через всяческие ее ограничения по многим признакам — классовое происхождение, отношение к новому строю и т. п. Словом, получалось развитие демократии посредством ее ограничения. А это напоминало многие ситуации, превосходно описанные великим русским сатириком Щедриным.

Попутно хочется акцентировать внимание читателя еще на одном немаловажном обстоятельстве. Речь идет о том, что только что утвердившийся новый социально-политический строй в силу логики самого общественного развития стремился быть сильнее своих противников. Это представляется мне делом вполне естественным и оправданным. Так что позиция Сталина, отстаивавшего точку зрения большевиков о классовой трактовке самого понятия демократии и вытекавших из этого толкования практических выводов для политической жизни, нельзя интерпретировать примитивно. По крайней мере, ее нужно рассматривать в органической связи с конкретной исторической обстановкой того времени.