Венец всевластия - Нина Соротокина

При обнаружении дырок поднялся страшных переполох. Кто белье прохудил — это раз, но главное, кто посмел без предупреждения иголку в руки взять да эдак косо и небрежно гнилыми нитками те дырки приштопать? Княгиня сама производила дознание. Опрошены были все, кто ту сорочку с княжича снимал, и кто в портомойню носил, и кто через катки пропускал. Все плакали, стенали, целовали крест — невиновные, мол! Никто тех дырок не зашивал и не знал, кто бы это мог сделать.

В разгар этой сумятицы и появился Федор Курицын для важного разговора с княгиней. Вид у дьяка был задумчивый, можно сказать — строгий. Он сам начал разговор.

— Как здоровье княжича Дмитрия? Я знаю, что он поправляется. Но нет ли других бед?

— Как не быть! — и она подробно рассказала о всех свалившихся на нее напастях. — И пусть кто-то посмеет мне сказать, что все это — случайности. Я чувствую за всеми событиями чью-то злую волю, и мне не надо объяснять тебе, Федор Васильевич, чью.

— Да и мне не надо объяснять. Я пришел покаяться. На малом тайном совете государь огласил наследника, и им назначен твой сын, великая княгиня.

Елена даже руками всплеснула от восторга и удивления, но не смогла обрадоваться полной мерой. Раз Курицыну каяться приспичило, то, значит, дальше пошло не так безоблачно.

— Да когда же случился тот тайный совет?

— Без малого месяц назад.

— И я ничего не знаю!

— Государь велел хранить дело в тайне, и высокие чины дело подтвердили крестным целованием. И как видишь, сдержали тайну. Я на тот совет призван не был, и узнал обо всем стороной.

— Ах, беда моя. Ты узнал, Софья, по всему видно, тоже узнала, а меня некому было известить?

— Я бы раньше пришел, если б не беда с наследником.

Елена с благодарностью кивнула головой, дожила она до времени, когда ее сына называют как положено.

— Обо всех непотребствах, которые при дворе творятся, необходимо рассказать государю. С Паоло я поговорю. Я уверен, что злосчастная стрела выпущена с умыслом. Но здесь и без этого накопилось смрада выше головы, — Курицын вздохнул, помолчал со значением, потом молвил с заминкой: — И вот еще какое дело. Важное и неотлагательное. Его не мешало бы заодно решить. В Новгороде, в Юрьевском монастыре, ушел к Господу старый настоятель. Обитель осталась без головы. Новгороду против архиепископа Геннадия подсобить надо.

— Я понимаю, — Елена сотворила крест. — Моя помощь нужна?

— Хорошо бы во главе Юрьева поставить монаха Кассиана, человека мудрого, сильного в вере, зрелого и грамотного.

На следующий день Елена бросилась в ноги к государю: защити от злой напасти, от злобы людской. Она рассказала и про порванное стремя, и про стрелу, и про покойного ясельничего, и про явную ворожбу. Кому понадобилось его травить? А тому понадобилось, кто велел стремя надрезать. Теперь злодея решили на тот свет отправить, чтоб лишнего не сказал. Но ведь можно и по-другому предположить. Может, это зелье совсем не для ясельничего предназначалось, а тот попробовал его по глупости или недомыслию и умер! Тут же, между делом, великая княгиня замолвила слово за монаха Кассиана.

Государь во всем согласился и повелел провести дознание против неполадок при дворе Елены Волошанки, но дело даже не было начато, потому что появилась необходимость заниматься куда более важным сыском. Царя и ближайших сановников его буквально потрясло страшное известие: в Москве обнаружились крамольники, выказывавшие тайное согласие на бунт. Это была уже не дворцовая интрига, а прямое неповиновение государю.

Первым сведениям Иван просто не поверил. Слуги царевы, князья и бояре, дети их и слуги их, должны хотеть государю добра везде и во всем и лиха не мыслить. Случалось в старину, что отлагался удельный князь со своим двором к другому государю, но чтоб взбунтоваться обществом, в которое вошли случайные люди, такого на Руси еще не было. Заединщики и христопродавцы замыслили бежать на север в Вологду и оттуда грозить Ивану и навязывать ему свою волю.

Обнаружился заговор с помощью богобоязненного чистого отрока, которого лиходеи обманом завлекли в ряды их. «Чистому отроку», Проньке Лопуху, стукнуло двадцать лет. Он был боярским сыном и известным на всю округу озорником. Из-за своего озорничества он и в заговорщики попал, а потом, видно, испугался, сконфузился, да на исповеди все и разболтал. Исповедальник посоветовал — расскажи батюшке. Батюшка выслушал, влепил заговорщику две затрещины и побежал в государеву гридню просить, чтоб выслушали его покаяние.

Призвали отрока: «Говори бесхитростно!» Вид у Проньки был жалкий. Ухо раздутое, на роже синяк, в глазах слезы. От страха он вообще дар речи потерял. Его принялись расспрашивать с осторожностью, дабы не спугнуть. Имен, отговариваясь незнанием, он назвал мало, но суть крамолы изложил.

Вскоре появилось подтверждение Пронькиной кляузе. Какой-то пищальщик из немцев подслушал разговор послуживцев из большого полка и донес по начальству, желая за добрую услугу получить деньги. Он рассказал, что те послуживцы устраивают сходки, а на тех сходках царя бесчестят и хулу на него возводят. Некоторые имена совпали с уже названными, но появились и новые. Костяк заговорщиков составляли молодцы из ватаги княжича Василия.

Дьяк Курицын подробностей дела, ввиду их особой секретности, не знал и даже не хотел быть в них посвященным. При дворе чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. Однако и он внес свою лепту в государев розыск, назвав имена двух дьяков — Стромилова и Гусева.

Зная отношения Курицына и Паоло, можно было предположить, что эти сведения он добыл с помощью флорентийца, де, проговорился малец по глупости, но это было не так. У Курицына были свои заединщики, которые не только не желали зла государю, но всеми силами хотели способствовать усилению его государства. И тем не менее они вынуждены были вести жизнь тайную и пробивались со дна наверх только в случае крайней необходимости.

Поало не принадлежал к числу тайных друзей Курицына. Юноша имел зоркие глаза, внимательные уши и был при этом очень неболтлив. Его девизом было — все знать, но ни во что не вмешиваться. Не забудем, что он почитал Русь своей родиной, но последняя на этот счет имела собственное мнение. Паоло не мог предугадать, с какой стороны упадут на него шишки, поэтому ему и в голову не пришло рассказать Курицыну, что он был на посылках у Стромилова и царицы Софьи.

Когда дьяк вызвал его из дворца и стал выспрашивать про случай на охоте, Паоло готов был себе язык откусить — зачем сболтнул Мефодию лишнее. Извиняло одно, он не знал, что упоминание стрелы было «лишним». Хотелось похвастаться перед Мефодием своей молодеческой компанией. Вот, мол, какой Афанасий Поярков меткий стрелок, лук в его руках, как флейта, поет. А теперь Курицын с заговорщицким видом выспрашивает — намеренно ли Поярков выпустил стрелу под ноги коню княжича или из пустого удальства? А он, Паоло, почем знает? И вообще, падре, увольте его от таких расспросов. Его задачей на охоте было в седле удержаться, а не на Поярковых и прочих пялиться.