Венец всевластия - Нина Соротокина

Княгиня Елена не находила себе места. Долгое лечение ее не страшило, но не улетел бы сын-сокол вслед за отцом. Семь лет прошло со смерти Ивана Молодого, и все будто вчера. Да и можно ли доверять лекарю Арнольду? Лицо у него гладкое, бритое, пальцы, как щупальца, ровно и без костей, а глаза рыбьи. Что прячется за его бесстрастным взором? Спокоен, голоса не повысит, никакой горячности, знай, сыплет латинские слова словно горох на медную сковороду. Врач Леон был не таков. Он был быстр, сметлив и угодлив, но при этому умел сопереживать, умел подбодрить. И хоть возвели на него хулу и казнили страшной смертью, Елена и по сию пору не верила в его виновность.

Началось все тоже с охоты. Разница только в том, что Иван Молодой не с коня упал, а застудился. Ломота в ногах была такая, что спать не мог. Леон, родом жидовин, был новым человеком при русском дворе. Три месяца назад привезли его с собой из Венеции родственники царицы. И не высунься Леон сам, лечили был Ивана другие лекари. Но Леон был быстр, своего упускать не хотел, наобещал с три короба, да еще бросил в лицо царю гордые слова: «Я вылечу сына твоего, а не вылечу, вели меня казнить смертной казнью». И напророчил…

Вначале лечение шло хорошо. Приложенные к ногам в нужных местах склянки с горячей водой дали больному облегчение. Ах, кабы одними склянками да припарками лечили больного князя! Леон стал давать ему лекарственные настойки. Ожидая быстрого эффекта, он менял их каждую неделю. От этих настоек князь и сгорел. При дворе Леоновы настойки прямо называли отравой. В день смерти Ивана лекаря бросили в темницу, а потом казнили на Болвановке, вблизи кладбища для иноверцев.

Народ не жалел Леона. Зачем давал обещание, если не можешь его исполнить? Но Елена не верила в его неискусность. И тем более не верила, что Леон мог сознательно, прельстившись наградой, отравить своего подопечного. А вот орудием в чужих руках по беспечности своей он стать мог.

Елена не защитила тогда Леона, потому что после смерти мужа находилась почти в беспамятстве, а позднее поняла, что ее защита не сыграла бы никакой роли. Рассказывали, что на казни лекаря особенно настаивала царица. И никто не выяснял подробностей. Решено — сделано! Очень может быть, что Леон и сам заподозрил чье-то участие в черном деле. Подсыпать яду в настойку — минутное дело! Для Софьи он был свидетелем, и его надо было убрать.

А как избежать повторения той страшной истории? После охоты привезли во дворец злосчастную подпругу — не подрезана, не ветхая, а нормальная, из гладкой, здоровой кожи, а что лопнула — на то воля Божья. Ах, не надо бы приплетать сюда Бога! Вот что конь понес, в этом можно видеть Божий промысел. А лопнувшая подпруга, это дело рук человеческих. Кого подозревать? Князь Василий не в том возрасте, когда человек становится коварен, но Софья мудрая вполне подходит для этого действа.

Нянька Стеша, ее Елена с собой из Волошии привезла, находилась при больном Дмитрии неотлучно. Сидела в темном закутке, следила за лекарем, пробовала все снадобья, а в ночные часы, когда сменял ее старый Прокопий, сама готовила лекарства.

На другой день, как только привезли больного Дмитрия во дворец, Стеша погадала на темных водах и теперь могла с полной определенностью сказать хозяйке, что не своей охотой упал с коня ее сын, а чьим-то злым умыслом.

— Кто?

— Ты, княгиня светлая, порасспрашивай, кто на охоте был, тогда и искать можно.

Порасспрашивала… Много было молодых охотников, вся ватага князя Василия. Среди них боярские дети Афанасий Яропкин да Полуярков, Рунов брат, да Никита Морозов, воеводин сын, да княжата Палецкий-Хрулев, Холмские да Ноздоеватые, и юный Паолофрязин, который стрекочет по-русски, как истинный москвин. Разве всех перечислишь? Как среди этих имен найдешь виновного.

— Прилюдно подпругу никто резать не станет, — сказала Стеша, — не иначе, как это дело конюха.

— Так коня-то седлали в моей конюшне! Да и Прокопий при сыне находился неотлучно.

— И еще я тебе скажу…

Опять призвали княжеского пестуна. На лице его были написаны скорбь и туга великая, впрочем, вполне искренняя, он любил своего воспитанника.

— Повествуй! — сказала Елена.

— Все сызнова?

— Все, как было.

Прокопий с удовольствием повторил свой рассказ. Он повторял его так часто, что рассказ оброс красивыми, почти былинными подробностями, и он уже сам не понимал, видел ли все это собственными глазами или присочинил от усердия. Охотились на Всполье за Ваганьковом, где находится загородный царский дворец. Красота там великая, все луга, леса и перелески. Вспомнил Прокопий, как ретивы и споры были все охотники, и не только ретивы, но и буйны, поскольку день был холоден и перед охотой все тут же в поле крепко закусили. Гусей, кур печеных, орехов, ягод в меду было в избытке. Также квасы и меды…

Елена хотела перебить Прокопия — ты дело говори, но Стеша задала вопрос:

— А потом, уже во время охоты, пили? И ты пил?

— Поднесли чарку, — виновато сказал Прокопий.

— Ты прямо в седле пил?

— Как можно… Слез на землю. На лошади, пожалуй, и расплещешь мальвазию-то. Выпил, а крымка моя, мерлушка серая, ее из Крыма пригнали, и убежала. Я ее потом ловил, и все хохотали.

— А Дмитрий Иванович где был?

— Со всеми. Тоже хохотал.

— И долго ты свою крымку ловил?

— Нет, не долго. Она в лес убежала. На опушку.

Стеша выразительно посмотрела на княгиню.

— Тебе за отроком надо было следить, а не тело свое льготить!

Прокопий обиженно засопел.

— Оставил князя одного, а ему подпругу и подрезали, — продолжала нянька.

— Да они с коня не слезали. Я видел. Я каждое движение княжеское объяснить могу.

Тут Стеша обнародовала новую подробность, о которой судачили при дворе Елены Волошанки. Может, и сплетня пустая, но как докажешь? Оказывается, конь понес Дмитрия не от дурного норова, а потому, что коня испугали. Что это — шутка или намеренность? Кто-то выпустил сдуру стрелу, и она попала прямо под ноги коню в покляпое дерево. Обычным делом конь-то — хороший ведь конь, отдатливый! — эту корягу просто бы перепрыгнул, а тут взвился, встал на дыбки. Дмитрий Иванович в седле усидели. Тогда конь опал на четыре ноги, да как припустится!

— Не было намеренной стрелы, не было! — возопил Прокопий. — Травили лисицу. Гнались за ней по чисту полю. Вскочили в лес. А там на просеке ловчие приметили перевес с зайцами. Кто поставил перевес — неведомо. Искали-то в этом месте клюпец-капкан, что давеча на лису поставили, а тут полная сеть зайцев. Княжата и боярычи с коней соскочили и ну тех зайцев палками убивать. А царевич казанский молодой, буйный, ну, знаете, сын Мигмет-Аминя, что воевал против шибанского царя, так вот сынок ихний ретивой и вскричал: «Дайте стрелу пустить!» И все луконосцы закричали: «Дай я! Дай я!» — и стали зайцам в головы метиться. Стрелы торчат из сети ежом, зайцы кричат-мяукают! Кому умирать охота? А княжич Поярков — гордый юноша, тут и вскричал: «Разве это охота? Лису надо в поле бить!» И поскакал. И другие за ним бросили, закричали. Конь под Дмитрием Ивановичем испужался и вздыбился. Понес шибко. А потом князь мой светлый эдак ручки воздел, — Прокопий повторил жест юного Дмитрия, — и эдак вот набок… И подломились ножки резвые. А головкой буйной-то об землю, — уже рыдал он.