Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Ну что вы! — сказал Шутов и махнул рукой. — Это сказки врагов. Мы не применяем физического воздействия. Идите работайте и хорошенько взвесьте все. Если кто-то заинтересуется, зачем вас приглашали, говорите, что возникли вопросы в связи с местонахождением мужа…

XXIV

ГОЛОВА действительно шла кругом.

Не зная и не чувствуя за собой никакой вины, Евгения Сергеевна тем не менее понимала, что вина все-таки есть. Во всяком случае, доказать это не составляет труда. Все складывается один к одному, и все — не в ее пользу. Получается цепочка, отдельные звенья которой прочно связаны между собой. Словно кто-то специально провел ее по этой дорожке, хотя ничего подобного быть не могло.

Да, но она жила в колхозе, где находится в ссылке Дмитрий Иванович Журавлев, который направил ее в Койву и связал с Уваровым, а в Койве служит старший уполномоченный госбезопасности Фатеев, каким-то образом (преступным, разумеется, преступным!) связанный с ее арестованным мужем, и по его, Фатеева, рекомендации она поступает на работу в управление лагерей…

Именно Фатеев казался Евгении Сергеевне наиболее уязвимым местом во всей этой невероятной, но далеко не шуточной, как она понимала, истории. Если Шутов не лжет, что Фатеев арестован… Уж своего человека они зря не арестуют. Значит, за ним тянутся серьезные дела. А что, если раньше, в Ленинграде, он действительно был связан с мужем?.. Что, если знал его не после ареста, как сказал ей, а до?.. Но тогда получается, что и Вася виновен в чем-то?.. Конечно, быть такого не может, а все же знаю ли я, признавалась себе Евгения Сергеевна, чем он занимался, о чем думал, что носил в себе?.. Может, у него была вторая жизнь, в которую он не впускал меня хотя бы потому, что хотел уберечь от неприятностей?.. Ведь многих, очень многих жен, когда арестовывали их мужей, отправляли в ссылку или куда-то еще, а ее с Андреем не тронули и даже устроили эвакуацию, и нельзя теперь исключить, что устроили и все остальное…

От этого можно сойти с ума.

Любой аргумент, который Евгения Сергеевна мысленно приводила в свое оправдание, тотчас наталкивался на контраргумент. Таким образом, выходило, что Шутов абсолютно прав, говоря, что неважно, как было в действительности, а важно, кто именно и с какой точки зрения оценит факты.

А вдруг Василий и в самом деле жив?! В сущности, ничего невероятного в этом нет. Он был уверен, что его расстреляют, поэтому и прислал ту записку, а его почему-то не расстреляли, отправили куда-нибудь на Колыму или на Соловки, дали, например, десять лет без права переписки и засадили в секретный лагерь — говорят, есть такие лагеря, — потому-то и не разыскать его следов. Вполне возможно, что его влиятельные друзья из тех же органов упрятали его специально подальше. Кто-то же вел ее по жизни, помогая избежать участи других жен, и был ли это один Фатеев?

Евгения Сергеевна давно и окончательно смирилась с тем, что мужа нет. И вот ей снова подарили надежду, и еще не надежду даже, а так, крохотную возможность поверить, что не все потеряно, что есть шанс, хотя бы и один на тысячу. И радоваться бы ей, лелеять этот призрачный шанс, вынашивать в себе, как мать вынашивает будущего ребенка, мечту о счастливой встрече еще в этом мире, когда все разъяснится, и строить бы планы на будущее, на совместное будущее… Но не было ни должной радости, какую испытала бы любая женщина на ее месте и какую испытала бы она в другое время, ни суеверного языческого страха спугнуть явившуюся вдруг надежду… Куда там! Она думала, что лучше бы надежда не являлась вовсе, ибо дело, в которое оказалась втянутой и сама, получается серьезное, не обещающее ничего хорошего и мужу, если он вправду жив. А если учесть, что он уже осужден как «враг народа», что идет война… Они найдут его, куда бы ни запрятали его друзья. Найдут не только на краю света, но даже дальше…

Картина воистину вырисовывалась страшная, и не менее страшен был ее автор, Шутов, который — можно не сомневаться — доведет дело до конца. А конец так-же не вызывал никаких сомнений.

И вот вопрос, который мучил Евгению Сергеевну и который она избегала задавать себе: можно ли поверить в виновность Дмитрия Ивановича, Уварова, Фатеева, Надежды Петровны, этого… Семена Матвеевича, поверить, что они — настоящие враги и что даже теперь, когда идет война, замышляли что-то против Советской власти, против своего народа?.. Она избегала думать об этом потому, что не могла однозначно и убежденно; сказать ни «да», ни «нет». В сущности, что она знала об этих людях, с которыми судьба случайно столкнула ее?.. Ровным счетом ничего. Однако, если судить по разговорам и по тому, какие книги Надежда Петровна подсовывала Андрею, на уме у них могло что-то быть. Слава Богу еще, что Шутов не знает о разговорах, которые они вели, а она при этом присутствовала. Вот это был бы конец. Но каких же признаний он добивается от нее? Ага, он как раз и упоминал о разговорах, это для него важно. Естественно, пока они только и могли вести разговоры. Так все-таки знает Шутов или догадывается, что именно она слышала в доме Уварова?.. Нет, знать он не может, откуда. Да и не нужны бы ему были ее показания, если бы знал. Просто привлек бы и ее по этому делу. Правда, он намекал, что у него уже есть какие-то изобличающие показания, но это, скорее всего, обычное их запугивание. И вообще, почему при ней должны были вестись какие-то серьезные и тем более опасные разговоры, если она и знакома-то с этими людьми едва-едва? А с Семеном Матвеевичем и вовсе, можно сказать, не знакома, мало ли, что один вечер просидели за общим столом. Это ни о чем не говорит. В любой компании встречаются незнакомые люди. Враги не настолько наивны (об этом сам Шутов говорил!), чтобы, не зная хорошо человека, доверять ему и пускаться при нем в откровенные разговоры. А больше ее и обвинить-то не в чем. Конечно же не в чем! Она действительно ничего, совершенно ничегошеньки не знает. И с Фатеевым раньше не была знакома, пусть проверяют. Пусть представят свидетеля, хотя бы одного, который бы подтвердил обратное. А книга Аверченко, вдруг с радостью сообразила Евгения Сергеевна, и вовсе ерунда: она издана еще до революции, то есть до Советской власти, а потому не может быть антисоветской…

Нельзя сказать, что спасительные эти мысли и логика рассуждений, в которой она не могла себе отказать, совсем успокоили Евгению Сергеевну, да и возможно ли обрести покой, когда тебя подозревают — пусть только подозревают — в связях с «врагами народа» (о муже говорить не приходится), но все-таки и от первой растерянности она избавилась, и почувствовала даже некоторую уверенность. Уверенность эта делалась тем сильнее, чем больше проходило времени со дня вызова к Шутову, и стало уже казаться, что вызов этот был пустой, просто Шутов прощупывал ее, может быть, запугивал на всякий случай, не имея против нее никаких материалов. Господи, да и откуда он мог бы взять такие материалы?!

Так прошло недели две или даже больше. Евгения Сергеевна окончательно убедила себя, что ее забыли, что она не нужна Шутову, поскольку пользы от нее для дела никакой. Возвращаясь как-то с работы, она повстречала Уварова. Они почти столкнулись — он выходил из того самого здания, где сидел Шутов. Евгения Сергеевна была уверена, что Уваров тоже видел ее, однако не остановился, как обычно, не поздоровался и, кажется, поморщился.

— Кондратий Федорович! — позвала его Евгения Сергеевна. — Постойте же, Кондратий Федорович!.. А он втянул голову в плечи и прибавил шагу.

Дура, какая же я дура, сказала она себе, разве можно было останавливать его и заговаривать с ним, да еще возле этого дома! Бог знает зачем он там был. Может, просто приходил отметиться, а может, вызывал Шутов. Не зря же сделал вид, что не заметил меня. Ясно дал понять, чтобы я к нему не подходила, а я, дура, кричу на всю улицу…

Она огляделась по сторонам и непроизвольно подняла глаза. Ей показалось, что в окне мелькнуло лицо Шутова. Да нет, пожалуй что и не показалось, в окне точно было его лицо. И он улыбался.

И тогда снова ею овладело беспокойство. И снова она жила в постоянном напряжении, не спала ночами, изводила себя самыми страшными предположениями, издергалась вся, и так прошла еще неделя, а когда Евгения Сергеевна сумела убедить себя, что Уваров все-таки мог и не видеть ее, потому что вообще плохо видит, Андрей сообщил, что у Надежды Петровны был обыск…

Сам по себе этот факт не имел к Евгении Сергеевне отношения. Уж с Надеждой-то Петровной они не были связаны никак. Учительница сына — только и всего. Одна-единственная встреча в доме Уварова. Не она же приглашала гостей на его день рождения. Она сама была гостьей. И все же, все же… Явилось ощущение, что некий круг все сужается, сужается, и делается уже трудно дышать, и начинаешь бояться собственной тени…

Вот когда был нужен умный, добрый советчик, который бы успокоил Евгению Сергеевну, развеял бы ее страх, научил, как быть, что делать дальше, объяснил бы, что все это чепуха, плод ее запуганного воображения. Наверное, самое разумное, что можно было предпринять в этой ситуации, — уехать из Койвы. Плюнуть на все и уехать. Даже если ее оставили в покое, понимала Евгения Сергеевна, покоя, как такового, не будет.