Высшее общество - Бертон Уол

Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.

– Это была студия моего отца. Это он научил меня рисовать, – сказал Жоржи. – Он любил женщин и только женщин. После своей смерти он оставил сотни зарисовок женщин. Я столько не нарисовал. И не думаю, что нарисую. Мне кажется, в то время было легче любить людей. Ты все персики прикончила?

– Нет, – рассмеялась Сибил. – Я только приступила ко второй банке. Мой животик уже округлился. Ты действительно считаешь, что тогда было легче любить людей?

Жоржи вырвал лист из альбома и начал рисовать на другом. Какое-то время он молчал.

– Да, я так думаю. Не знаю, почему. Для многих из нас ничего не изменилось. Слишком много денег, никаких обязанностей и так далее. Точно так же, как во времена моего отца. Но есть и отличия. Трудно понять, какие из них имеют значение.

– Хочешь я приду к тебе, и мы займемся любовью? – спросила Сибил. – Я чувствую себя с тобой так хорошо, так уютно.

Ей действительно было хорошо. Любовный спектакль Жоржи совершенно успокоил ее. Он был такой благородный, такой любящий, такой искусный. А своей просьбой попозировать для рисунка он добавил к ее хорошему настроению чувство преклонения – сладчайшее из чувств. Было что-то невероятно успокаивающее в том, что она воплощалась, овеществлялась на этих широких плотных листах бумаги, которые так музыкально падали на пол. Образ ее красоты был больше не призрачной мечтой, а реальным фактом. Его карандаш скользил по листу альбома и вновь воскрешал пережитое ею удовольствие – глаз знатока и неутомимые руки одновременно неторопливо ласкали ее кожу.

– Нет. Съешь еще персик. И держи голову прямо. Я скажу, когда можно опустить. Так на чем мы остановились?

– Ты говорил о различиях, но ты не знаешь…

– Да. И спасибо тебе за чувства. Я ощущаю то же самое.

Итак… – он постучал кончиком карандаша по губам, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Я назвал два отличия, ты можешь продолжить сама. Прежде всего, отец не заботился о деньгах. Совершенно не заботился. Конечно, только сумасшедший мог в его время задаваться вопросом, имеет ли право человек стремиться к возможно большему богатству? Если бы на его долю выпала удача, его друзья поздравили бы его, а бедняки стали бы завидовать ему. Но никто бы не считал, что он согрешил. С другой стороны, знаешь, мой отец мог себе позволить быть либо до безумия жестоким (такие звери были), либо – до безумия добрым. Он предпочел быть добрым. А почему бы и нет? Учитывая то, что он не подхватил сифилис и не заболел раком, что еще помешало бы ему наслаждаться жизнью! Все это сделало его очень счастливым и он верил в будущее. И он мог позволить себе верить в то, что и другие люди наслаждаются жизнью так же, как и он. Некоторым он даже помог и очень помог.

Сибил поднесла к губам банку и выпила сок.

– Осторожно, не порежься, – сказал Жоржи, – и не двигайся хотя бы несколько секунд. Поверни этикетку ко мне.

В ее голосе зазвучал глухой металл, как у механической игрушки, так как она говорила в банку. Жоржи улыбнулся. Нет, она не игрушка, эта женщина. Она – персик, но не консервированный. Свежий, спелый, ароматный персик, который со временем станет еще лучше. Он вздохнул.

– Сними трусы, я хочу нарисовать тебя как ты есть. Сибил распустила узел салфетки, и трусы соскользнули с нее.

– О'кей? Сойдет?

– О'кей. Откинь голову. Возьми банку. Подними выше. Так.

– Надежда нам помогает, – с трудом выговорила Сибил, а потом помолчала. – Я надеюсь выйти замуж на днях.

– Хорошо. Но только не за этого глупого мальчишку.

– Не за него. Я не скажу тебе, за кого, это – тайна.

– Я никому не проболтаюсь. Выше голову.

– Нет, не скажу.

– Хорошо. Но ты ведь любишь его?

– Да.

– Даже когда я занимался с тобой любовью, ты не забывала его?

– Ни на минуту. Я не хотела обидеть тебя…

– Ты меня не обидела. Выше голову.

– Я хочу сказать, ты был мне нужен. Ты сделал меня очень счастливой. Но все равно это по-другому, чем с ним.

– Хорошо. Тогда люби его. На свете осталось мало вещей, которых не поразило безумие. Все мы сумасшедшие. Действительно, сумасшедшие. Только кое в чем мы сохранили разум. Любовь. Благопристойность – честность, ты бы сказала. И, конечно, доброта. Это очень важные вещи. Очень важные.

– Вера тоже говорила, что мы сумасшедшие.

– Она права. Можешь опустить голову и немного ее повернуть. Хорошо.

– Ты имеешь в виду бомбу?

– Да, и то, что делает бомбу возможной. Мы не смогли бы создать ее до тех пор, пока не созрели. До тех пор, пока мы не стали такими бесчеловечными. Я понятно выражаюсь?

– Да.

– До тех пор, пока мы не стали бесчеловечными. До этого момента мы даже не думали о бомбе.

Воцарилось молчание. Наконец Жоржи вырвал лист из альбома, посмотрел на него и выпустил его из рук. Лист скользнул на пол.

– Хватит, – сказал он. – Ты хочешь еще заняться любовью?

– Возможно, – ответила Сибил, – если ты меня согреешь.

– Иди ко мне, – сказал Жоржи, протягивая к ней руки. – Я согрею тебя еще не раз, прежде чем отвезу домой.

Путешествие от «Георга V» до «Марка Хопкинса», от Парижа до Сан-Франциско заняло около двадцати часов, включая время, ушедшее на передвижение по земле, в воздухе, на автомобилях, опять на самолетах и опять по земле. Они прибыли в Сан-Франциско в полночь. Но точно в котором часу, Сибил не знала. Да ей и было-то все равно. Она провела почти весь следующий день в постели. Как соблазнительно было неторопливо принять ванну, одеться, пообедать в ресторане под взглядами мужчин, а потом пройтись по магазинам, полюбоваться на дорогие вещи, поговорить с продавцами, опираясь руками о стекло прилавка, погреться в свете, идущем от матовых шаров, – все это дало бы ей ощущение твердой почвы под ногами, ощущение места и времени. Но она решила, что ничего этого делать не будет. Совершенно умышленно она позволила, чтобы бред (да, бред – не больше и не меньше) охватил ее. Да и как еще назвать крушение мироздания? Это было тошнотворное, выматывающее состояние, время от времени она приходила в себя, садилась в кресло перед окном и смотрела сквозь него на россыпи крыш вокруг бухты. Кровь начинала стучать в висках, и она, едва волоча ноги, перебиралась с кресла в кровать, валилась на скомканные простыни и лежала с широко открытыми глазами. Голова распухла, отяжелела, как будто у нее был жар. Но именно благодаря этому болезненному состоянию, ее чувства обострились необыкновенно. Образы, до сих пор невидимые, замелькали как серебристые тени перед ее мысленным взором. И понемногу они начали складываться в определенную картину.

Пол звонил дважды – один раз перед тем, как они сели с Ходдингом завтракать рано утром, и второй раз – из «Сент-Эллен» в Напа-Валлей. Они доставили туда машину для испытательных гонок. Каждый раз, слыша его голос, она чувствовала себя отстраненной, но не бесстрастной. Она хотела видеть его немедленно и так ему об этом и сказала, но это было невозможно: должно было пройти несколько дней, прежде чем они могли тайком встретиться на несколько часов. Сибил сама себе удивлялась, с какой легкостью она приняла отсрочку.

Ей было о чем подумать. Но когда она пыталась понять, что с ней происходит, ответ ускользал от нее. Гораздо лучше было лежать в странном тихом полуобмороке и созерцать призрачных рыбок, скользящих мимо нее.

Лишь одно стало ясным: мысленно возвращаясь на две ночи назад, к тому времени, когда она попала в garconiére[29] Жоржи Песталоцци, ей удалось разглядеть себя с такой стороны, с которой она раньше на себя не смотрела. Не случайно она стала проституткой (или полупроституткой, если такое возможно). До сих пор она уверяла себя в том, что это было целесообразно, что это было необходимо. Теперь, впервые, она поняла, что это была не вся правда. Теперь, впервые, она полностью осознала, что никогда не чувствовала себя по-настоящему оцененной, по-настоящему в безопасности до тех пор, пока не оказывалась в постели с мужчиной.

Вся неделя в Париже представлялась ей теперь драмой с необыкновенно тревожным содержанием. Всегда одинокая среди бессердечных парижан, которых в снобизме мог превзойти лишь какой-нибудь ацтекский вождь, – о, это чувство тоски все еще не покидало ее! И ее походы по модельерам, ее попытки вооружить себя с помощью одежды на борьбу с будущим, – все это было только изнанкой комфорта. Все это делалось для того, чтобы убежать от Ходдинга, от его нежности, от его денег, от его покорности. Даже теперь в глубине души она была уверена, что может с легкостью управлять им. Но на самом глубоком дне ее души лежало желание отказаться от всего ради Пола. Но она чувствовала, что отдаляется от Пола, чувство покоя сменялось чувством беззащитности и страха, короче говоря, ее охватило состояние, знакомое любой влюбленной женщине.