В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уже говорил, что отец отроду не пил вина, и тем самым не про него писано все, что говорится (а как часто и много говорится это!) у Островского, Лескова и Горбунова о купеческих попойках; строгий семьянин – не про него писано и все, что говорится у этих писателей о купеческих кутежах в Марьиной роще, у цыган и в Купавине во время ярмарки.
С покупателями отец хаживал пить чай в трактир к Арсентьичу, но ни в какие рестораны не знал дороги. Наиболее уважаемых и почетных покупателей приглашал к обеду в Плетешки.
Из развлечений отца помню одно: игру в карты, но это была спокойная игра в рамс и в преферанс дома с почтенными пожилыми людьми или в таких же семейных домах, игра по маленькой, по самой маленькой, не причинявшая никому никаких беспокойств. Отец отродясь не бывал ни на скачках, ни на бегах и ни копейки не потратил на тотализатор.
Проще сказать, он не был ни мокрый, ни сухой пьяница.
Курить он стал уже не в молодых годах, курил немного, дорогие тонкие папиросы «Дюшес» фирмы Комова[130]. Это были скорее папиросы для дам, чем для мужчин. Их же курила мама.
Я не получил от отца никакого денежного наследства, но не получил зато и тяги к вину по наследству; не заразился ни страстью к табаку, ни к картам.
Родительская власть чувствовалась в нашем доме, но произвол родителя-самодура со знаменитым «Чего моя нога хочет!» в нашем доме полностью отсутствовал.
Не было этого произвола и там, где отец был не родителем, а просто купцом: в «молодцовской», в «городе», в лавке. Там отец также жил и действовал не «по Островскому».
Бывать с отцом в оптово-розничной лавке в Богоявленском переулке, между Никольской и Ильинкой, было для меня большим счастьем и, как сейчас я думаю, еще большим счастьем было видеть отца за делом.
Отец любил это дело и этой любовью влек меня к нему.
У отца было две лавки в городе. Одна на Ильинке, возле церкви Николы «Большой Крест», была розничная, с большим выбором всяких тканей, от ситца до бархата, от ярославского льняного полотна до английского шевиота. Но в эту лавку отец ежедневно только наезжал на полчаса: в ней посажен был за главного старший сын Николай Николаевич.
Вторая, главная лавка была оптово-розничная в Богоявленском переулке. Там пребывал сам отец. В ней не было ни ситцу, ни шерстяного товару, в ней были только шелк и парча.
Убранство лавок было одинаково: высокие шкафы со «штуками» материй в обложках из желтого картона и с картонными же ящиками для шалей, платков и полушалков, шелковых и шерсть с шелком; длинные дубовые прилавки. В оптовой лавке была конторка, за которой орудовал с торговыми книгами второй сынок, Александр Николаевич. В дальнем конце обширной лавки было отгорожено небольшое отдельное помещеньице с дубовым столом, за которым сидел сам отец. Все освещалось лампами-молниями. В полутемном помещеньице отца лампа горела весь день. Под лавкой был подвал, где хранился нераспакованный товар и где «мальчики» паковали в лубяные коробы товар, посылаемый в провинцию, и накладывали на него пломбы.
Никаких пестрых и пышных «выставок» на окнах не было. Еще в розничном магазине на двух полукруглых окнах, выходивших на бойкую Ильинку, были набросаны модные материи легонькими каскадами и сложены фунтиками шелковые платки, но в оптовой лавке и того не было; на окнах были протянуты медные прутья, а на них вместо занавесок выцветали на солнце шелковые платки двух-трех сортов: простой знак, что здесь торгуют шелковыми товарами.
Когда отцу говаривали, что нужно бы устроить «выставки» на окнах и эффектнее убрать их тканями, пригласить мастеров этого дела, как делают конкуренты, отец неизменно отвечал:
– Покупатель, глядя на окна, должен только знать, чем я торгую, а мой товар сам за себя скажет, хорош он или нет.
У отца были покупатели долголетние, постоянные: раз попав к нему в лавку, они уже постоянно возвращались в нее.
В оптовой лавке, где душой дела был сам отец, все шло лучше, чем в розничной, где отец бывал лишь наездами.
Покупатель – главным образом провинциал, – узнав отца, чувствовал какую-то связь с ним. Бывало, заглянет в лавку, увидит, что отца нет, сядет на стул и скажет: «Я подожду хозяина», а то и ничего не скажет, а зайдет в тот час, когда отец в лавке.
Вот как образовывалась эта прочная, вряд ли понятная в наше время связь.
Покупатель – в суконной поддевке, с русой бородой, отцу сразу видно: не москвич и не подмосковный человек, а заезжий издалече денежный человек, долго выбирает товар. От отца ничего не укрылось: товар покупатель спрашивает ценный, прочный, рассматривает ткани как хозяин: деловито, внимательно. Один кусок шелковой материи отложил в сторону: видно, решил взять кому-то в подарок на платье; выбирает на другое платье, но колеблется, что выбрать, и никак не может решить. Приказчик, отпускающий товар, предлагает то, другое, третье – и начинает уже скучать с покупателем.
Отец подходит к прилавку, смотрит на дорогой «фай-франсе», отобранный в сторону, внутренне одобряет выбор: прочность – на четверть века – и обращается приветливо к покупателю:
– Супруге на платье?
Покупатель, точно обрадовавшись внезапному участию, отирает потный лоб платком.
– Верно, супруге. Только потрафлю ли?
– На что лучше! Товар отличный.
– А вот свояченице никак не подберу: то ли посветлее взять, покрасовитей, то ли потемней.
Отец задает вопрос:
– А свояченица-то ваша девушка?
– В девицах. Капитал у ней особый от бабки завещан.
– А о женихах-то думает ли еще?
– Как сказать? В летах она. А дума-то будто есть.
Отец на минуту задумывается и обращается к приказчику:
– Тогда дайте дамассе из залогинских же, номер такой-то.
Приказчик развертывает штуку шелковой материи – добротной, ценной, тяжелой.
– Вот это подойдет, – говорит отец. – Свояченица-то, верно, хоть в летах, а все еще не на постную стать.
– Вот, вот!
– Вот и возьмите из серых – в серебро, это немножко повеселее и хоть с небольшим – немолода ведь она, – а с цветочком. Думаю, будет в самый раз.
Покупатель, облегченно вздохнув, приказывает отмерить дамассе на платье.
Проходит
