Эссе, статьи, рецензии - Сергей Гандлевский

Или другое писательское путешествие – “Путешествие в Арзрум”. Наверняка существуют и более обстоятельные и профессиональные описания Русско-турецкой войны 1829 года, но у какого исследователя читатель натолкнется на сцену, исполненную такого злодейского юмора?

Увидев меня во фраке, он (пленный паша. – С. Г. ) спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: “Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются”. <…> Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом ( outre ) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали.

Столь же необъективны, но хороши и занятны бывают и путешествия писателей во времени – мемуары. Потому что память даже порядочного и бескорыстного автора сама собой сортирует воспоминания по их эстетической пригодности-непригодности с точки зрения общей тональности будущих записок.

Путешествие может стать и личным подвигом писателя, вроде поездки Чехова на Сахалин. Но только прожженный циник-редактор решится поместить отчет о такого рода странствии в рубрику “Писатель путешествует”.

И все-таки многие писатели любили поколесить по свету, а мы с удовольствием и признательностью читаем их путевые очерки. Но в первую очередь не для того, чтобы пополнить свои знания о мире новыми сведениями – здесь дотошный и талантливый журналист сумеет не в пример больше, – а чтобы еще раз подпасть под симпатичное нам обаяние – побыть в хорошей компании.

2010

Мотивы детства

– Недостатки такого положения вещей общеизвестны, достоинства – меньше: в четырех стенах хорошо мечтается. Порознь и сообща мы, отечественные интеллигенты, много чего навыдумывали и домыслили: Запад, дореволюционную Россию, самую свободу – всего не упомнишь. (Примерно так же, за неимением достоверных сведений и наверняка не от хорошей жизни, выдумали западные интеллектуалы Советский Союз – Страну рабочих и крестьян.)

Существование под тоталитарным режимом – злая карикатура на детство, но детство – золотая пора, как его ни окарикатуривай. Поэтому можно было бы сказать, что при советской власти жилось и впрямь в каком-то смысле “легче и веселей”, по замечанию Сталина. Но язык не поворачивается: миллионы убитых – недопустимо высокая плата за казарменную беспечность народа и за надрывное удовольствие интеллигента тешить себя иллюзией, что пусть-де он живет в говне, но есть все-таки на белом свете земли, где реки текут молоком и медом. Помню эту снисходительную реплику – “нам бы ваши заботы” – на жалобы какого-нибудь заезжего турка. С одной стороны, совершенно объяснимую, с другой – не очень справедливую.

Житейская суета, хлопоты быта, на которые принято сетовать, служат нам и добрую службу, отвлекая от метафизических печалей. Вот и советская власть, неотвязная, нудная и вездесущая, как зубная боль, неплохо отвлекала думающего человека от невеселой данности: он не только несчастный житель “империи зла”, но еще и обитатель мира, который по праву считается юдолью скорби, и людская участь, как сказано, сродни пролитой наземь воде.

Нежданно-негаданно и почти в одночасье мы стали свободны. Свобода пришла “сверху” – в обличье партийного функционера с бессвязной речью, фрикативным “г” и большим родимым пятном на лысой голове.

Личная заслуга каждого из нас в деле общего освобождения – исключения наперечет – исчезающе мала и сопоставима с вкладом крупицы снега в сход снежной лавины. Поэтому воспользуюсь случаем и в очередной раз поблагодарю М. С. Горбачева, даже если он вызволил нас по ошибке.

(Вероятно, легкость, с которой мы сейчас возвращаем свободу обратно – “наверх”, объясняется и легкостью ее приобретения: с заработанным имуществом так безболезненно не расстаются, только с дармовщиной.)

Неучастие – это все, на что мог отважиться среднестатистический порядочный человек. В 80-е годы один собутыльник сказал в кухонном разговоре: “Будь мы совсем честные люди, мы бы не сидели за этим столом”. Совсем честными людьми были тогда политзаключенные.

Я, признаться, проморгал начало конца. Да и никто из моих многочисленных знакомых (а среди них встречаются и умницы) не предвидел и не предчувствовал, что крах советского режима близок. Напротив, мы считали, что, к нашему величайшему несчастью, ни нам, ни детям нашим ничего другого и не светит.

Внезапность перемен на какое-то время даже лишила внутреннего равновесия – настолько прочно вошло в привычку пожизненное противодействие давлению извне. Где всегда было что-то громоздкое, образовалась пустота, – вероятно, с таким выражением лица встают с пола после конфузной попытки по многолетнему обыкновению усесться в старое кресло, выброшенное накануне.

Но нас освободили, и, потеряв чувство реальности происходящего, мы стали несмело обживаться в новых условиях, приходить в себя и делать личные открытия, приятные и не очень.

Ну например. В каждой интеллигентской компании как-то само собою – с гордостью и сожалением – предполагалось, что за пределами данного, максимум в двенадцать – четырнадцать человек, кухонного застолья – всеобщее одичанье и мерзость запустения. Когда развиднелось, оказалось, что подобных компаний – сотни.

Или вот: вдруг с телеэкрана из уст постылого и вконец изолгавшегося комментатора доносились слова правды и это каким-то образом тотчас очеловечивало взгляд его совершенно бессовестных, как представлялось еще вчера, глаз. Напрашивался вывод: людей, по-настоящему скверных, не так уж и много – большинство гадостей делается по слабости, а не добровольно. Лучше бы, напрашивался вывод, государству впредь не проверять своих граждан – всех без изъятья – на прочность: итог проверки, увы, предсказуем. А герой – честь ему и хвала – сам сыщет приключений на свою голову: “в жизни всегда есть место подвигу”, – учили нас в школе.

Но главное, выходило, что свобода не сладка, как предвкушалось, она вообще не имеет цвета, запаха и вкуса, поскольку принципиально бессодержательна, – это всего лишь благоприятное условие для реализации любых наклонностей и инстинктов. И тогда знаменитая эренбурговская метафора – оттепель – утратила однозначные, более-менее положительные ассоциации и повернулась своей новой стороной, обнаружив неожиданный оттенок смысла. Оттепель в лесу или во дворе детства заставляет жадно вдыхать воздух, пахнущий непонятно чем, но чем-то очень дорогим. А как реагирует обоняние на повышение температуры на свалке пищевых отходов или в пристанционном сортире? Вот именно. Так что почти одновременно и пахнуло озоном, и потянуло дерьмом. И смрад вразумил лучше всяких аргументов, что “зрелый социализм” – это не когда клика негодяев и маразматиков помыкает безвинным населением, никак нет. Скорее это исторический результат многолетней извращенной селекции, противоестественного отбора, когда власть и подданные вконец растлили друг друга. И благоуханию просто неоткуда взяться, раз весь этот тлен и перегной оттаял, забродил, пузырится и расползается на глазах.

Из казармы мы прямиком угодили в капиталистические “джунгли” – штамп советской газеты пришелся впору. Кстати пришлась и детская книжка – “Маугли” (“Книга джунглей”), став хорошим путеводителем по вновь обретенной и незнакомой по существу стране. Погоду в этих труднопроходимых и небезопасных зарослях делают прямоходящие шер-ханы, из-за спины их выглядывают шакалы табаки, а пошляки свободы, журналисты, снуют по верхам, “подъемля крик”, словно бандерлоги.

Наверстывая упущенное и колеся по выдуманному некогда Западу, мы обнаружили, что различие двух миров, вопреки ожиданиям, вполне соизмеримо с их же сходством, во всяком случае сходства больше, чем хотелось бы. И выбор, в конце-то концов, сводится к поискам наименьшего зла – какие уж тут молоко и мед! Правда, западные “джунгли” смотрятся лесопарком.

Вплоть до середины 80-х, пока я, в ранге экспедиционного рабочего, тыкался изнутри – от Памира до Чукотки – в границы СССР, я держался “западником”. Теперь, когда уклад России сместился на “запад” и отчасти утратил привычные координаты, мои симпатии путаются в сторонах света. Заграничные поездки подтвердили правомерность застарелого комплекса национальной неполноценности, но они же наделили более непредвзятым взглядом на отечество, попутно – на себя самого. Хороши на зависть добродетели протестантизма, но мне, к моей досаде, ближе российские двусмысленные повадки – я сам такой. Доходит до мелочей: скажем, недоверие к треску советской пропаганды распространялось и на хрестоматийные здешние красоты. Но после Нью-Йорка, Амстердама, Венеции понимаешь, что Петербург или вид на Москву с Большого Каменного моста выдерживают сравнение.