Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) - Александр Кононов

- Пошли, ребята!

Грязной, круто подымающейся лестницей он провел их прямо на чердак.

У покрытого бархатной многолетней пылью слухового окна стоял пулемет, дулом на улицу.

- Ну, теперь действуй, Кирилл! Я пойду караулить.

Кирилл Комлев вынул из карманов какие-то отвертки, щипцы, плоскогубцы и начал работать, чертыхаясь про себя.

Наконец он проговорил:

- Держи мешок.

Пулемет был разобран; торопясь (каждую минуту городовые могли вернуться), друзья положили пулеметные части в мешки, перекинули их за плечи, увидели в дверях бородатое лицо Ивана и стали следом за ним спускаться по крутой лестнице.

На дворе Ивана окликнул владелец кухмистерской, Дормидонт Васильев:

- Ты куда? А это что за люди?

- Люди - свои. Я их знаю.

- А в мешках? Что они в мешках несут?

- Вот что, Дормидонт Васильев, - со спокойной угрозой сказал Иван, иди-ка ты лучше к себе. И сиди смирно. Понял?

- Ты что?! - Дормидонт заглянул в глаза Ивану и вдруг присмирел. Ну, ну, смотри, брат, а то в случае чего...

Он ушел, не оглядываясь, а Иван скомандовал:

- Ну, теперь поворачивайтесь! И я с вами. Втроем-то ловчее выйдет.

- И ты с нами? - спросил Комлев уже на ходу.

- Не разговаривай. Топай! Направо теперь сворачивай, направо. В проходной двор. Потом лихача возьмем.

Уже сидя в санках (лихач, покосившись на одежду седоков, хмуро запросил вперед десять рублей), Иван проговорил:

- Мне теперь оставаться у Дормидонта нельзя. За эту игрушку, - он кивнул на мешки, - с меня спросят. Еще хорошо, что у фараонов аппетиты оказались хорошие - засиделись за обедом.

На лихаче они подлетели к знакомому Грише зданию Василеостровской думы. Иван велел швейцару вызвать Натана Осиповича. Через несколько секунд по лестнице сбежал к ним кудрявый человек в очках, похвалил торопливо:

- Чисто сделано, молодцы! Я тут распоряжусь, вы свободны, не задерживайтесь.

Выходя на улицу, Иван сказал:

- Ну, теперь для спокойствия разойдемся в разные стороны.

- "Для спокойствия"! - прыснул Комлев.

- А ночую я у тебя, Кирюша. Не забоишься?

- Ух, и боязно мне! Весь дрожу от страха, - снова рассмеялся Кирилл. - Прощай, Гриша! - И он быстро зашагал в сторону.

Шумов решил пойти в университет. Но увидел с набережной стоявших за университетскими воротами полицейских и повернул домой.

Только у себя в комнате он с удивлением оглянулся на все, что произошло за день: неужто это с ним было? Вот что значит решительность и быстрота! Ловко провели полицию.

Полицию, однако, провести не удалось. Через три дня, ночью, уже перед рассветом, когда спится особенно крепко, Гриша проснулся от какого-то непонятного стука и увидел на пороге своей комнаты околоточного, из-за плеч которого виднелись усатые лица городовых.

Околоточный сказал Шумову хмуро:

- Одевайтесь!

И приказал городовым начать обыск.

- На каком основании? - спросил Шумов.

- На основании вот этого распоряжения, - ответил околоточный и протянул бумагу с лиловым штампом.

Гриша прочел: "Подлежит аресту независимо от результатов обыска", и стал не спеша одеваться.

Околоточный подошел к столу, начал просматривать книги. Он повертел в руках "Русский паломник" и положил его на прежнее место, полистал "Политическую экономию", пробурчал под нос: "Ага, университетский курс".

- В комоде, кроме белья, ничего не обнаружено, - доложил городовой.

- Проверить диван!

Городовой скинул одеяло с простыней, ткнул в сиденье обнаженной шашкой.

- Все! - Околоточный повернулся к городовым: - Ступайте в часть, а я доставлю арестованного на Кирочную. Через час я сам доложу обо всем господину приставу.

Выходя, Гриша мельком увидел испуганное лицо Марьи Ивановны. Она крестилась мелким крестом, рука у нее дрожала...

У ворот стоял извозчик. Околоточный откинул полость и довольно любезно пригласил Шумова:

- Прошу.

Гриша сел и сказал с усмешкой:

- Что ж, это вполне интеллигентно - доставлять арестованных на извозчике за счет казны.

- Не всех. На это у нас есть свои правила.

Когда уже отъехали подальше от ворот, околоточный добавил:

- Студентов нельзя вести под конвоем по улицам.

- Почему?

- Прохожие сразу увидят - политический. Водим преимущественно уголовных.

- Но сейчас ведь ночь, все равно ничего не видно.

- Распоряжение такое есть. А раз дано распоряжение - для нас все равно, что день, что ночь. Поступаем строго по предписанию.

Гриша удовлетворился этим объяснением и замолчал.

Молчал и околоточный.

Но когда уже проехали мост через Неву, он заговорил вполголоса, наклонившись к Шумову доверительно:

- Вот вы, господин студент, конечно, думаете: все полицейские души в одну краску крашены. И ошибаетесь. Хотите, скажу вам, почему я в околоточные попал? Война! Только по этой причине. Да и не сам я решил от воинской повинности избавиться - папаша схлопотал, ему это не дешево обошлось... Папашу моего вы должны бы знать: он кухмистерскую держит на Черной речке. Дормидонт Васильев, слыхали?

- Обедал несколько раз у него в кухмистерской.

- Ну вот. Очень приятно. А я скобяным делом занимался. А тут, видите ли, война... Вот как оно вышло.

После долгого молчания околоточный заговорил еще тише, с опаской поглядывая на еле видную спину старичка извозчика:

- Время тревожное. Солдат боюсь. Рабочие одни не сладят, а ежели солдаты их поддержат... Как вы думаете?

- А почему вас интересует, как я думаю?

- Конечно, конечно... Но я, извините, беспокоюсь: в случае чего... что с нашим братом будет?

- Трудно сказать.

- А все же?

Гриша не отвечал.

Околоточный поежился.

- Ну какой я полицейский? Говорил я папаше: на железную бы дорогу мне податься. Хотя бы в десятники. Железнодорожников ведь тоже покамест не берут в армию... Чего-то там не сладил папаша с путейским начальством. Вот видите, господин студент: перед вами не полицейская душа, а человек в беде.

Гриша не выдержал и громко засмеялся:

- Мне-то какое дело до вас?

- Конечно, конечно... - подавленно прошептал околоточный. - Каждому до себя. Это верно.

- А что же мне - пожалеть вас? Ведь вы же меня не пожалеете, не отпустите сейчас на все четыре стороны?

- Не имею права.

Околоточный замолчал и за всю дорогу не сказал больше ни слова.

40

Никогда еще в своей жизни Борис Барятин не испытывал такой душевной сумятицы.

Что ему делать? Куда идти? К кому?

Слухи, слухи... Если даже одна десятая этих слухов отражала действительность, его отсиживание в своей комнате было позором.

Рассказывали, что где-то у Гостиного двора городовой убил женщину она стояла впереди толпы и кричала: "Хлеба!"

Женщина, в поношенном грубошерстном пальто, в ситцевом платье, лежала на мостовой, раскинув руки, и никто к ней не мог подойти: вдоль Невского были установлены пулеметы, проспект был пуст - по случайным прохожим открывали огонь.

Передавали, что солдаты Литовского полка отказались стрелять в народ, что вчера разбили Арсенал, - рабочие вооружаются...

Передавали, рассказывали... Слушать обо всем этом и оставаться в полной безопасности? Нет, он не крыса, чтобы укрываться в норе. Он не крыса!

В окно он увидел, как молоденький мастеровой, размахивая кинжалом в черных кавказских ножнах, отчаянно (это было видно по его напряженному лицу и широко раскрытому рту) кричал что-то собравшимся у закрытой мясной лавки женщинам. Слов его не было слышно. Но при виде этого мастерового Барятин сразу, всем существом своим, понял: надо идти.

Уже несколько дней подряд его мучил жестокий бронхит, в груди хрипело, голос пропал. Совсем еще недавно это очень его беспокоило бы, а сейчас не имело никакого значения.

На улицах, почему-то больше на перекрестках, толпились кучки людей. Словно ждали чего-то - настороженно и упрямо.

Дворники второй день не подметали мостовых и тротуаров, и на снегу фигуры прохожих чернели с непривычной для глаза четкостью.

Поближе к Среднему проспекту на унылом длинном заборе рядом с сине-розовой афишей Александринского театра висела размером в четверть печатного листа бумага с заголовком, который издали казался траурным таким жирным шрифтом он был набран:

Объявление командующего Петроградским военным округом

генерал-лейтенанта Хабалова

"...Воспрещаю всякое скопление на улицах... Предваряю население Петрограда... употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем... для водворения порядка в столице..."

Барятин читал второпях, невнимательно - это было уже не первое объявление командующего - и тут же забыл о прочитанном; осталось только смутное впечатление от противоречивой смеси угроз и увещаний. Хабалов утверждал, что запас хлеба в столице достаточный, а жителям, не желавшим ходить по городу в одиночку, грозил расстрелом.

На углу Среднего Барятин остановился в удивлении: на привычном месте не было городового.