Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— Волнующе славный парень, — загадочно и настойчиво повторила Меча.

Нажимая ладонями на плечи, она заставила Мелину опуститься на колени и почти уткнуться лицом в пах Максу. В этот миг за спиной раздался голос композитора:

— Что ж вы бросили меня, чертовки?!

Максу редко доводилось видеть такое презрение, каким полыхнули глаза Мечи, прежде чем она обернулась к мужу и молча уставилась на него. Дай бог, мелькнуло в голове Макса, чтобы никогда женщина не смотрела на меня так. Армандо де Троэйе, пожав плечами в знак того, что готов довольствоваться ролью зрителя, налил себе еще бокал шампанского, залпом выпил и принялся разворачивать очередной пакетик с кокаином. Меча в это время уже снова повернулась к Максу и, покуда танцовщица на коленях послушно, с умеренным профессиональным усердием занималась своим делом (по крайней мере, бесстрастно оценил Макс, язык у нее влажный и теплый), бросила сигарету на ковер и придвинулась вплотную, так близко, что совсем рядом он увидел ее глаза, будто плавившиеся в зеленоватом свете керосиновых ламп, но так и не прикоснулась губами к его губам. Так, в упор она глядела на него довольно долго — шея и лицо выступали из полумрака, губы оказались не дальше полупяди от его губ, и он чувствовал нежное дыхание, близость гибкого статного тела, запах гашиша и духов, которые, смешиваясь с легким запахом пота, создавали новый аромат. Именно все это, а не слишком изощренные ласки Мелины пробудило в нем истинное желание, и когда наконец его плоть напряглась и отвердела, Меча, которая, казалось, подстерегала этот миг, резко отстранила танцовщицу и, жадно, яростно впившись ему в губы, подтащила к дивану. За спиной слышался довольный смешок Армандо де Троэйе.

— Нет, этот номер у вас не пройдет, — сказал Хуан Ребенке. — Номер не пройдет, а вы не выйдете.

Опасная улыбка веяла нечистым дыханием, витала между ними и дверью. Сунув руки в карманы, ниже надвинув на глаза шляпу, он картинно стоял в коридоре, загораживая дорогу. Время от времени взглядывал себе под ноги, словно желал убедиться, что башмаки сверкают сообразно обстоятельствам. Макс, предвидевший такой поворот, посмотрел на оттопыренный ножом левый борт его кургузого пиджачка. Потом повернулся к супругам де Троэйе и спросил вполголоса:

— Сколько у вас осталось?

Все последствия минувшей ночи читались на лице композитора — глаза покраснели, на подбородке пробилась щетина, галстук был завязан кое-как. Мелина отпустила его руку и прислонилась к стене со скучающим и безразличным видом: казалось, она думает только о том, как бы добраться до постели, рухнуть и проспать часов двенадцать подряд.

— Пятьсот песо, — растерянно шепнул де Троэйе.

— Давай их сюда.

— Все?

— Все.

Композитор был слишком утомлен, слишком одурманен алкоголем, чтобы возражать. Он повиновался, неловкими движениями достал из внутреннего кармана бумажник и покорно смотрел, как Макс хладнокровно потрошит его. А Макс чувствовал на себе неотступный взгляд Мечи — та стояла чуть поодаль, набросив на плечи шаль, и наблюдала за этой сценой, — но не взглянул в ответ. Надо было сосредоточиться на более насущном. И более опасном. Самое главное — с наименьшими трудностями добраться до автомобиля, где ждет Петросси.

— Держи, — сказал он компадрону.

Тот невозмутимо пересчитал бумажки. Сложил в стопочку и задумчиво похлопал ею по ладони. Потом спрятал в карман и широко улыбнулся.

— Маловато будет, — сказал он, растягивая гласные. Смотрел он при этом не на композитора, а на Макса. Так, словно это касалось только их двоих.

— С чего бы это? — спросил Макс.

— Да уж с того, друг, с того. Мелина — девочка загляденье… Опять же надо было организовать вощеные бумажки… и все прочее, — он быстро, нагло глянул на Мечу. — У вас троих выдался приятный вечер. А мы чем хуже?

— Ни гроша, ни бумаги, — сказал Макс.

От последнего слова, которым в здешних кварталах принято было обозначать деньги, компадрон заулыбался шире.

— А у дамочки?

— Она не носит с собой денег.

— У нее было колье, мне сдается.

— Было — и сплыло.

Ребенке вытащил руки из карманов и расстегнул пиджак. Из-за отворота выглянула перламутровая рукоять ножа.

— Тогда это так оставлять нельзя: надо же выяснить, куда оно девалось, — сказал Ребенке и взглянул на золотую цепочку, блестевшую на жилете де Троэйе. — И заодно узнать, сколько времени, а то у меня часы стоят.

Макс окинул пристальным взглядом манжеты его сорочки и карманы:

— Что-то не похоже, чтобы у тебя были часы.

— Так они бог знает когда остановились… Что ж мне носить неисправные?

Никакие часы не стоят того, подумал Макс, чтобы отдавать за них жизнь. Ни часы, ни жемчужное ожерелье. Однако в улыбке компадрона что-то раздражало его. Быть может, чрезмерное самомнение. Чрезмерная уверенность в том, что он один здесь у себя дома.

— Я, помнится, говорил тебе, что сам буду из Барракас, родился на улице Виэйес?

Улыбка потускнела, погасла, словно ее принакрыла тень густых усищ. «Ну и что с того? — словно говорила она. — Да еще в такой поздний час?»

— Не встревай, — сказал компадрон сухо.

Макс медленно оценивал ситуацию, мысленно взвешивал опасность, исходя из места действия, прикидывал путь отсюда через вестибюль на улицу и к машине. Совершенно не исключено, что поблизости околачивается кто-то из дружков Ребенке, готовых в случае чего прийти ему на помощь.

— Сколько мне помнится, у нас в районе жили по закону, — очень спокойно сказал Макс. — Кое-что знали твердо.

— Что, например?

— Что если нужны часы — пойди да купи.

Улыбка и вовсе исчезла с лица компадрона. Превратилась в угрожающий волчий оскал. Большой палец заскреб лацкан пиджака, будто подбираясь к рукояти ножа. Макс взглядом измерил расстояние. Три шага отделяло его от клинка, который, впрочем, еще надо было выхватить. Он сделал еле заметное движение, разворачиваясь к Ребенке левым боком, чтобы можно было закрыться рукой. Он выучился такого рода расчетам — такой безмолвной и весьма полезной хореографии — в африканских борделях, когда начинали мелькать ножи и разбитые бутылки. С волками, как известно, жить…

— Ох, да перестаньте вы, ради бога, задираться… Не валяйте дурака… — раздался у него за спиной голос Мечи. — Я так хочу спать… Отдайте ему часы, и пошли отсюда.

Макс знал, что никто тут не задирается, но вдаваться в объяснения было некогда. Компадрон не смог проглотить обиду, а обиделся он, скорей всего, из-за самой Мечи. И с той минуты, как впервые ее увидел. С первого танго. И не простил, что сегодня его не допустили в общество, а спиртное, которым он, без сомнения, скрашивал себе ожидание, мало способствовало умиротворению. Часы, ожерелье (благоразумно отданное Петросси), девяносто песо Макса и пятьсот композиторских — все это всего лишь предлог пустить в дело нож, от которого у него зудело под мышкой. Он искал случай показать свою крутизну, сделав Мечу свидетельницей.