Теннисные мячики небес - Стивен Фрай

Руфус вперился в гостя помутневшим взглядом. Это галлюцинация. В тот самый день, когда он решил завязать с кокой, наркотик наслал на него какой-то безумный, психотический кошмар.

— Вы не помните? — продолжал Коттер, снимая очки и глядя Руфусу в глаза. — Не помните, как подложили наркотики в карман моей матросской куртки? Не помните, как стояли в Найтсбридж в дверях кабака и хохотали, когда меня увозили? Вернитесь назад и сделайте так, чтобы ничего этого не было. Окажите мне такую услугу, и я расплачусь с Сулейманами, я им еще и приплачу. И вы тоже будете купаться в досужей роскоши до конца вашей жалкой, отвратительной жизни.

— Нед? Нед Маддстоун? — Руфус вскочил с дивана. — Иисусе, так и есть! Это ты. Мать честная, поверить не могу!

— Однако я почему-то не думаю, что вы сможете это сделать, — ведь не сможете, правда? Я немного разбираюсь и в психологии, и в технике. И что-то подсказывает мне, что изобрести машину времени вам решительно не по силам.

— Господи, друг, где же ты пропадал? Что с тобой случилось?

— Не приближайтесь ко мне. — Коттер отступил на шаг, поскольку Руфус снова попытался вцепиться в его пиджак. — Как вы смеете даже думать о том, чтобы прикоснуться ко мне?

— Так это все шутка, верно? Ты меня разыграл. Так ты себе представляешь месть. Испугать меня до усеру. Ну, чтоб я сгорел, друг…

— Что касается «испугать до усеру», — отозвался Коттер, — вам еще предстоит обнаружить, что это не просто фигура речи. Вы обнаружите также, что существует нечто похуже испуга. Нечто, именуемое смертным страхом.

— Ты это не всерьез. — Выражение, появившееся на лице Коттера, почти рассмешило Руфуса. — Ну, брось, мы же были мальчишками! Не соображали, что делаем. И потом, тебя ведь похитили, об этом писали во всех газетах. Мы-то тут ни при чем. Иисусе, друг…

— Мой отец умер. Мой отец. Полгода он цеплялся за жизнь, неспособный ни говорить, ни шевелиться. Он умер, терзаемый виной и страхом, потому что думал, будто его единственного сына похитили и убили из-за него, из-за его работы. Благородный, достойный человек, все отдавший своей стране. Человек, несравнимо превосходящий вас душевными качествами и благородством. Он умер из-за того, что сделали со мной вы и ваши друзья.

Внизу на улице взвизгнули тормоза, и Руфус в ужасе обернулся. Коттер отошел к двери и снова надел очки.

— Я просто хочу, чтобы, когда они за вас примутся, вы думали обо мне. Думали об испуганном, сбитом с толку ребенке, у которого ваша зависть и злоба отняли все.

Руфус пошарил за креслом и теперь стоял в центре комнаты, прижимая к себе мешок.

— О пожарной лестнице они знают, — сказал Коттер. — За ней наверняка присматривают.

— НЕД! — взвизгнул Руфус.

Но Коттер уже вышел.

— МАДДСТОУН!

Коттер быстро поднялся этажом выше, заглянул в лестничный пролет и увидел троих мужчин, бегом поднимавшихся на третий этаж. Увидел серебристый блеск металла, когда один из них переложил нож из руки в руку. В квартире Руфус снова и снова визгливо выкрикивал его имя.

Дверь захлопнулась, визг прекратился.

Через пять минут дверь квартиры открылась и трое вышли из нее. Один нес черный мешок для мусора. Храня молчание, они спустились по лестнице.

Саймон подождал, пока отъедет машина, и крадучись вернулся в квартиру.

Руфус лежал на полу, в растекающейся луже крови, уже достигшей краев ковра. Чуть в стороне, на кофейном столике, были аккуратно, словно букеты, только что доставленные от цветочницы, сложены, одна рядом с другой, его ноги.

— Бог ты мой, — сказал Саймон. — Ты опять обезножел, Руфус.

Руфус смотрел на него.

— Имел я тебя, — прошелестел он. — И в аду тоже буду иметь.

Саймон, оглядев его, покачал головой.

— Фу! — неодобрительно сказал он. — Так я был прав? Теперь ты знаешь, что такое испугаться до усеру. Жаль мне того, кто тебя обнаружит. Постой-ка, уборщица приходит сюда, насколько я помню, по понедельникам. Возможно, мне стоит пощадить ее чувства и предупредить полицию. Скажем, анонимным звонком… Ты ведь у нас специалист по этим делам, не так ли? А знаешь, вообще-то тебе повезло. Говорят, истечь кровью до смерти довольно приятно. Готов поспорить, особенной боли ты не чувствуешь. Шок бывает иногда милосердным. Хотя, разумеется, мне это слово представляется бессодержательным.

Когда он выходил из квартиры, Руфус что-то прокричал ему вслед. Голос прозвучал хрипло, но в следующие несколько часов Руфус, пока из него истекала жизнь, утешался мыслью, что Саймон наверняка услышал каждое его слово.

— Я тебя сразу раскусил, Нед, мать твою, Маддстоун, — выкрикивал он. — Ты всегда был надменным сукиным сыном. Я с самого начала видел тебя насквозь! Я поимел тебя, Нед! Поимел. И ты это заслужил. Что бы с тобой ни случилось, ты это заслужил.

Саймон освободил язычок дверного замка, прислонился снаружи к двери и услышал, как язычок защелкнулся. В ушах у него гудело так сильно, что слова Руфуса в них не пробились. Он медленно спустился по лестнице, вышел на холодный воздух.

Нед, дрожа от приятного возбуждения, поднял взгляд к ночным небесам. Звезды подмигивали ему.

— Четыре! — прошептал он и подмигнул в ответ.

«Страницу Барсон-Гарленда» ожидал своего рода succes d'estime [75]. Взяв за образец постоянных обозревателей не разделяющих его мнений вечерних газет, Эшли быстро обнаружил в себе дар выражать вещи самые скучные и очевидные в шаблонно полемической манере, в точности отвечавшей потребностям переутомленных обитателей пригородов, всегда готовых спутать многословную мизантропию с утонченным мышлением. Любовь лондонцев к язвительным выпадам в адрес «политической корректности», казалось, не знала границ, и Эшли с наслаждением ей потакал. Он был в избытке наделен удивительной журналистской способностью излагать самую суть господствующих буржуазных предрассудков на языке якобы «не схожем с другими», «бесстрашном» и «чуждом условностям». Да и героическая неудача билля Эшли ничем не повредила его все укреплявшейся репутации человека, которому хватает смелости поднимать свой голос в защиту «здравого смысла», «достоинства», «моральных устоев», глубочайших чувств «безмолвного большинства» и излюбленного таковым «инстинктивного чутья народа Британии». В партии начались разговоры. Барсон-Гарленд со своей задней скамьи сумел добиться для консерваторов большего, чем их ведущие фигуры, красующиеся на самых передних скамьях палаты. Главный политический обозреватель «Би-би-си», не обинуясь, назвал его серьезным претендентом на лидерство при любых будущих выборах. Все складывалось великолепно.

С биллем Саймон Коттер помочь ему не смог, но тем не менее выразил свои симпатии напыщенным слогом, очень схожим со слогом самого Эшли.

— Я не сомневаюсь, что доступ правительства к сетевому трафику есть вещь в конечном счете неизбежная, — признал он. — Императивы финансовой безопасности, общественной морали и системной защиты от вирусов со временем сделают эту идею неотразимой. Однако одобрить ее открыто я себе позволить не могу. Уверен, вы понимаете, что по причинам коммерческого характера я вынужден принимать сторону защитников гражданских свобод. Полагаю, когда придет время, вы сыграете значительную роль в реализации этой идеи, и хочу заверить вас, что с нашей стороны, со стороны «КДК», вас ожидает полная поддержка. Пока же, не могли бы мы с вами обсудить кое-что другое? Как вам, вероятно, известно, мы недавно приобрели «Лондон ивнинг пресс». Мой редактор ищет сейчас хорошего постоянного обозревателя. Вы не хотели бы занять это место?

И сама идея, и то, как элегантно (на взгляд Эшли) Коттер ее изложил, были привлекательны чрезвычайно, Барсон-Гарленд видел здесь большие возможности. На волне своего недавнего успеха в роли народного трибуна и заступника здравого смысла он затеял серию идущих в прямом эфире телевизионных дебатов. Вооружась микрофоном и сколотив отряд экспертов, пострадавших и скептиков, он появлялся в студии, точно великий инквизитор, испытующий проблемы морали и этики до самого их донышка: Великая Белая Опра, интеллектуальный Джерри Спрингер, Морэль Монтель [76].

Первая передача, называвшаяся «Крушение феминизма», прошла очень удачно, теперь он готовился к следующей. Продюсер объяснила ему, что на телевидении важно вводить в бой самую тяжелую свою артиллерию лишь во второй передаче серии.

— Если первая хороша, — сказала она, — вторая должна быть еще лучше. Те, кто пропустил первую, услышат о ней от друзей или прочитают в газетах. И все их стадо будет ждать номера два, так что он должен быть сногсшибательным.

Передача, именуемая «Сетевая угроза», и впрямь могла свалить с ног кого угодно. Родители, чьи дети задолжали телефонным компаниям немыслимые суммы или свели через чаты знакомство с гнусными извращенцами, музыканты, чьи гонорары оказались под угрозой, — все они были приведены в боевую готовность и ожидали возможности предъявить обвинения защитникам Сети; создателям программного обеспечения, позволявшего массовым порядком нарушать авторское право; провайдерам, оказавшимся неспособными отфильтровывать злодейские новостные группы; выпускающим кредитные карточки компаниям; безответственным поставщикам онлайновых медицинских услуг и вообще Интернету в целом. Один из работающих на программу исследователей смастерил самую настоящую бомбу, воспользовавшись информацией, открыто лежащей в Сети, другой накупил через нее наркотиков, а третий — и это определенно грозило стать самым сенсационным разоблачением за всю историю телевидения — в течение полугода выдавал себя за двенадцатилетнюю девочку и намеревался прямо во время программы встретиться со своим адресатом — другим подростком, а на самом-то деле взрослым, как показал лингвистический анализ, человеком. Встречу предстояло заснять скрытой камерой, причем в ближайших кустах должны были сидеть готовые произвести арест полицейские.