Поцелуй богов - Адриан Гилл

— Ты веришь в судьбу? — встрепенулся Джон. — Я в свою не верю!

— Опомнись, я всего лишь продавец. У нас не судьба, а доля, причем отличная от той, что у Ли и у тебя. Оксфамовская доля, сэкондхэндовская доля. — Клив поднял на Джона серокаменные влажные глаза. — Я ее очень люблю. Ты ее так сильно обидел. Мне ясно, что ты видишь это по-другому, но я вижу ее. Она как раненый зверек, а я ничего не могу поделать. Я понимаю алгебру твоих проблем, но, откровенно говоря, не сочувствую. У меня свои проблемы, и мой воротничок теснее твоего. Извини, мне надо возвращаться на работу.

Они смущенно стояли на улице.

— Увидимся. Я тебе позвоню, — проговорил Джон.

— Конечно. — Клив посмотрел на часы и собрался уходить.

— Мы по-прежнему приятели?

— Не пори чушь, — усмехнулся Клив. — Я тебя всегда ненавидел… Не сомневайся, приятели. — Он обернулся и неестественно, будто водолаз в скафандре, обнял Джона. Так американцы обнимаются в дневных телесериалах. Но в данном случае неудачное установление необходимого ритма имело иную природу — они ничего не могли поделать: события вышли из-под контроля — естественный ритмический сбой.

— Дай мне выпить. — Ли прислонилась к двери.

— «Гибсон»?

— Да… хотя, нет… Мне нельзя пить. Черт! Ограничусь чаем.

— И как все прошло?

— Чудесно. Прочитали текст. Познакомились, как в первый день в школе. Стюарт произнес небольшую речь. Вру, длинную и очень путаную. Потом долго жали руки и вздыхали. Сели в кружок и стали читать. То есть читала я, а они все знали наизусть.

— Не может быть, чтобы все.

— Паиньки из хора от корки до корки. Другие иногда заглядывали в текст, чтобы я не чувствовала себя совсем идиоткой. Ах, Джон, они в самом деле что надо. Читали, а казалось, будто говорили. Все их проклятущий выговор. Стоит сделать ошибку в английском выговоре — и складывается впечатление невероятной глубокомысленности. Знаешь, что они спрашивали? «Сту, мне вдохнуть на этом слоге или на следующем?» А я вообще понятия не имею, как надо дышать.

— Уверен, что дела не так плохи и ты все сделала, как надо.

— Ни черта не как надо. Как долбаная американка, которая не знает, как дышат в Королевской шекспировской компании.

— Сегодня только первая репетиция. Хочешь вечером куда-нибудь сходить? С кем-нибудь увидеться?

— Ты что, ненормальный? Мне надо учить. Съем яблоко в спальне.

Так она и поступила.

Джон посмотрел на кухне телевизор, а в двенадцать поднялся наверх. Ли сидела в постели. Он скользнул рядом, провел ладонью под рубашкой, поцеловал в шею. Ли отвела его руку, раздраженно поежилась, плечо с отчетливым хрустом врезалось в его подбородок.

— Перестань, Джон. — Тон был холодный и властный. — Нет времени. Надо заниматься.

— Извини.

— Ничего.

Джон выскользнул из кровати.

— Что-нибудь хочешь?

— Нет. Помолчи.

Он начал раздеваться. Ли подняла глаза и состроила гримасу, словно перед ней было нечто чрезвычайно досадное.

— Ты не станешь возражать, если я попрошу тебя сегодня спать в комнате для гостей?

— Конечно, стану.

— Господи, Джон, выметайся! — закричала она. — Невелика просьба! Мне надо побыть одной!

Некоторое время он глупо стоял с выпущенными из брюк фалдами рубашки.

— Хорошо. Увидимся утром за завтраком.

— Боже!

Но они не увиделись.

Джон слышал, как Ли поднялась, как ходила по комнате, разговаривала сама с собой, повторяла роль. Вышла в коридор, постояла у его комнаты и двинулась дальше. Джон заглянул к ней в спальню: на полу следы мокрых ступней, в воздухе насыщенный аромат утреннего мыла, дезодоранта, зубной пасты и косметики и мускусный запах сна. Он забрался на ее половину — постель все еще хранила тепло ее тела, на подушке лежал волосок. А его половина — невзбитая, несмятая и холодная. Его разбудил телефон.

— Алло?

— Джон, вылезай из кровати, принимай душ и беги сюда. Между прочим, это Айсис.

«Кракен» стоял на якоре у Чаринг-Кросс, что выглядело абсолютным абсурдом. Тридцатифутовый корабль викингов торчал рядом с «Иглой Клеопатры»[68]. Драконья голова пучила глаз на набережную с опозданием в триста лет. У парапета десятки грузовиков и фургонов, гудение генераторов. Змеились провода, важничающие молодые люди в майках и джинсах носили переносные рации и одновременно по ним говорили. В атмосфере витала энергичная уверенность и запах свиного жира. Не иначе снималось кино.

Джон подошел к одному из радионосящих парней и произнес с вопросительной интонацией:

— Айсис?

Тот подозвал другого радионосителя, и Джону указали на толстобокий «Уиннебейго»[69] — своего рода пиратский галеон конца двадцатого века, мародер океана культуры.

Айсис сидела перед зеркалом и ела булочку с сахарной пудрой, а перед ней на эту самую булочку жадно косилась гримерша с тряпичным комком в руке.

— Входи, Джон. Только посмотри — мой собственный трейлер. Здорово? Душ, холодильник со всякими ребячьими роквкусняшками. Кстати, хочешь? — Она достала пирожное.

— Нет, спасибо. Если только чашечку кофе.

— У нас своя кофеварка.

До этого явно сложенный где-то в шкафу объявился японец с общипанными волосами.

— Мой шеф, — прошептала Айсис. — Садись. Хочу тебе кое-что сказать.

Джон сел. Айсис была одета принцессой викингов — как ее представляли прерафаэлиты: с круглыми бляхами на груди, в кольчужной мини-юбке. Руки и ноги увешаны руническими браслетами. Ожившая иллюстрация к странице три Беды Достопочтенного[70], да и только.

— Твое стихотворение, на которое я написала музыку. Помнишь?

— Конечно.

— Оно понравилось. В Голливуде. Класс! У меня будет сингл. Рождественский сингл.

Джон сознавал, что следовало бы испытать нечто иное, кроме легкого неудобства от того, что не знаешь, что сказать, когда сообщают, что твое стихотворение превратится в рождественский сингл. Он встал, произнес: «Как мило», — неуклюже наклонился, поцеловал Айсис и при этом зацепил щекой с булочки крем.

— Потряс! Тебя впечатлило?

— Да. Хотя я мало смыслю в поп-записях. Раньше как-то не случалось.

— А на этой смешной посудине мы одновременно снимаем видео. Поэтому я тебя сюда притащила. Хочешь участвовать? Будешь берсерком с копьем. Я тебе припасла рогатый шлем.

— Очень мило с твоей стороны. Но я лучше посмотрю.

Съемка клипа показалась Джону невероятно утомительной и скучной, как любой акт творения произведения культуры, кроме разве что гравировки молящегося на крупинке зерна. Айсис изображала на корме куски песни, а «Кракен» в это время таскали по Темзе от собора Святого Павла до Вестминстера. Джон сидел за спиной директора Бода и смотрел, как Лондон проплывал то вправо, то влево.

Он вспомнил Генделя, когда тот впервые исполнял с оркестром на корабле свою «Музыку на воде», и корабль, подгоняемый веслами, бешено несся вдогонку за немцем Георгом. Джон представил его во влажном парике. Гендель пытался дирижировать, и они, качаясь, катились по вонючей реке. Величественная, прозрачная музыка перехлестывала через борта, струилась по планширу, искрами звуков сверкала на желтой гуще растительной слизи и нечистот, а мимо проносило дохлых собак и гнилую капусту.

Подумаешь об этом — и делается так же смешно, как в конце двадцатого века услышать на древнеисландском корабле стишок о спящей в квартире на Шеферд-Буш девице.

— Что скажешь? — Они вернулись в трейлер, и Айсис обрядилась в махровый халат.

— Очень впечатляет. Только не пойму, при чем здесь корабль десятого века, если речь идет о постели двадцатого?

— Ну, так, Бод навоображал. Он у нас на этой неделе гений. Да какая разница? Что ты думаешь о песне?

— Честно говоря, я ее не слышал. Одни куски и отрывки.

— Надо было сказать. Иоко, включи запись и принеси мне хот-дог.

Шеф поставил большой поднос суши, почтительно осклабился и включил музыку. Поп-звезды!

Джон изобразил внимание и приготовился слушать. Прозвучало большое оркестровое вступление, затем барабанная дробь и наконец, перекрывая все, как военно-воздушный парад, сверхзвуковой с огненным прирыкиванием голос Айсис: «Я смотрел, как ты спишь».

И снова Джон не знал, что почувствовать. Песня звучала грандиозно — отполированно, приукрашенно, как всякое дорогое творение масс-продукции. Похоже, будто открывали флакон с духами, или в сумке шуршала папиросная бумага, или гудели автоматические ворота. Шикарные, аппетитные звуки, очень подходящие к концу двадцатого века, но совершенно не его.

Джон попытался вспомнить напряженное лицо Петры с ее гордиевыми бровями и серую подушку. Запах холодной спальни. Вызвал из небытия ощущение расставания. Попробовал вспомнить, каковы на ощупь его липкие носки, боль в спине, неуклюжесть пальцев и молчание. Но понял, что эта картина возникнет из целого мира в одной его голове. Только он сможет представить подобный зрительный ряд. А другие — длинноногую Айсис на корабле викингов или своих любовниц, но в других спальнях и в другое время. Стихотворение, как вся поэзия, было необыкновенно личным. Слова открывали секрет, тяжелую дверь, служили комбинацией к сейфовому замку. Читатель находил в них особенное, свое, совсем не то, что подразумевал автор. В этом глубокая магия, грустная магия. Автор надеялся, что делился чем-то своим, но на самом деле все было не так.