Клубничка на березке: Сексуальная культура в России - Игорь Кон

«...С самого сотворения мира не было зарегистрировано ни одного случая, когда бы вступившие в брак молодые люди не имели бы достаточного представления о тайне деторождения, и, как известно... все в том же единственном варианте, без каких-нибудь заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест» (Макаренко, 1954. С. 233).

Возведя собственное сексологическое невежество в принцип, Макаренко считает сексуальное просвещение детей и подростков ненужным и вредным: «Никакие разговоры о “половом” вопросе с детьми не могут что-либо прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время. Но они опошлят проблему любви, они лишат ее той сдержанности, без которой любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое муд рое, усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чувство, а половое любопытство, делая его простым и доступным» (Там же. С. 256).

Звучит красиво и нравственно, но практически это не что иное, как традиционная фигура умолчания, оставляющая подростка один на один с его сексуальными проблемами и страхами. Кому служила большевистская сексофобия?

Каковы были причины и социальные функции этой беспрецедентной в XX в. сексофобии, приведшей к тому, что на одной шестой части суши земного шара сексуальность стала «неназываемой»?

Прежде всего, это причины политического порядка. Как точно подметил Оруэлл, чтобы обеспечить абсолютный контроль над личностью, тоталитарный режим должен деиндивидуализировать ее, выхолостить ее самостоятельность и эмоциональный мир. Причем главную опасность для него представлял не столько отчужденный физиологический секс, сколько индивидуальная любовь.

Связь сексофобии с деиндивидуализацией личности хорошо понимали Михаил Булгаков, Евгений Замятин и Андрей Платонов.

В романе Замятина «Мы» (1924, в России опубликован только в 1988 г.) люди, превращенные в безличные «нумера», распевают «Ежедневные оды Благодетелю», читают настольную книгу «Стансов о половой гигиене» и спариваются по выдаваемым Нумератором розовым талончикам. Крамола против Единого государства начинается с индивидуальной любви, а удаление фантазии (символ кастрации) освобождает человека одновременно и от любви, и от исторической памяти.

В рассказе Платонова «Антисексус» (1926, в России впервые напечатан в 1989 г.) рассказывается о новом аппарате, который позволяет устранить иррациональность секса.

«Неурегулированный пол есть неурегулированная ду-ша – нерентабельная, страдающая и плодящая страдания, что в век всеобщей научной организации труда... не может быть терпимо». Новый прибор устраняет из человеческих отношений половые чувства, позволяя каждому рационально регулировать свои наслаждения «и этим достигать оптимальной степени душевного равновесия, т. е. не допускать излишнего истощения организма и понижения тонуса жизнедеятельности. Наш лозунг – душевная и физиологическая судьба нашего покупателя, совершающего половое отправление, вся должна находиться в его руках, положенных на соответствующие регуляторы. И мы этого достигли» (Платонов, 1989. С. 170).

На первый взгляд, это пародия на популярные в 1920-х годах механистические эксперименты в области сексологии или сатира на тоталитарный строй в целом. Но платоновская антиутопия, в отличие от оруэлловской, не столько сатира, сколько художественно-философская рефлексия о принципиальной возможности или невозможности глубинного преобразования человеческой природы, причем рефлексия сугубо русская. Каковы бы ни были психодинамические истоки большевистской сексофобии, политически она способствовала утверждению всеобъемлющего социального контроля над личностью и фанатического культа Государства и Вождя. Вот как выразила это героиня романа Оруэлла:

«когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это – поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами – просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи? Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу» (Оруэлл, 1989. С. 151).

Cексуализация образа Вождя, превращение его в могучий фаллический символ, действительно имела место в массовой психологии и мифологии. В книге Юрия Борева «Сталиниада» приводятся фольклорные тексты, прямо указывающие на сексуальную мощь и полигамию Сталина:

Ой, калина-калина,

Много жен у Сталина...

По замечанию собирателя, эту частушку он услышал в 1936 г. от соседской домработницы и, как идейный мальчик, спросил: «Откуда ты, Даша, взяла, что у Сталина много жен? Это неправда». На что получил ответ: «В деревне люди говорят, а люди всё знают». Борев приводит также рассказы о сталинских оргиях с нагими вакханками и висящим под самым потолком большим моржовым фаллосом и о том, что Сталину, как мифическому дракону, приводили молодых девушек (Борев, 1990. С. 84, 153—154).

Сексофобия выполняла и вполне конкретные «прикладные» политические функции. Обвинения в половых извращениях, разврате, хранении или распространении порнографии часто использовались для расправы с политическими противниками и инакомыслящими. Сплошь и рядом эти обвинения были сфабрикованы, но даже если, что бывало крайне редко, их удавалось опровергнуть, человек оставался замаранным.

Одержимость «негативным» сексом помогала поддерживать силы и самим сотрудникам ЧК, среди которых было немало садистов, а другие просто нуждались в разрядке.

Жене расстрелянного секретаря ЦК ВКП(б) Петра Постышева следователи устраивали так называемый «цирк». Ее «притаскивали в большой кабинет, где уже находились шесть-семь молодых людей с жокейскими бичами в руках. Ее заставляли раздеться донага и бегать вокруг большого стола посреди комнаты. Она бегала, а эти ребята, годившиеся ей в сыновья, в это время погоняли ее бичами, добродушно выкрикивая поощрительные слова. А потом предлагали лечь на стол и показывать “во всех подробностях”: “Как ты лежала под Постышевым…”» (Золотоносов, 1991. С. 99).

Сексофобию сталинских времен не следует излишне рационализировать или выводить из личных качеств «вождя народов». В известном смысле это была «народная политика», один из аспектов «культурной революции» начала 1930-х годов. В результате индустриализации и коллективизации страны, а также политических репрессий в начале 30-х социальный состав руководящих кадров партии и государства изменился. Место интеллигентов и выходцев из рабочей среды сплошь и рядом занимают вчерашние крестьяне, происходит своего рода «одеревенщивание городов» (Lewin, 1978. P. 52; Fitzpatrick, 1990).

Культурная и кадровая революция, в сочетании с массовыми репрессиями против специалистов, сопровождалась общим ростом антиинтеллектуализма. Для вчерашних крестьян антисексуальные аргументы были гораздо убедительнее, чем для предыдущих правящих элит, поскольку они опирались на их старые, осмеянные и оплеванные, но не исчезнувшие, религиозные запреты. В глазах этих людей секс действительно был грязным, а любые разговоры о нем – непристойными. Отказываться от реального секса они, разумеется, не собирались, но вычеркнуть его из (чужой) культуры им было легко, они делали это искренне и с удовольствием.

Жилищный вопрос Сексуальная культура не сводится к литературным метафорам и образам. Сексуальные практики и привычки советских людей больше всего зависели от жилищных условий. Миллионы людей многие годы, нередко всю жизнь, были вынуждены жить в общежитиях или коммунальных квартирах (см. Утехин, 2001). Взрослые женатые дети годами жили в одной комнате с родителями. О какой интимности можно говорить, когда все видно и слышно? Родившийся в 1940 г. Иосиф Бродский вспоминает:

«У нас никогда не было собственных комнат, чтобы затаскивать туда наших девочек, и у наших девочек комнат не было тоже. Наши романы были, главным образом, прогулочные и разговорные, набралась бы сногсшибательная сумма, если бы с нас тогда брали за километр. Старые склады, набережные реки в промышленных районах, твердые скамейки в мокрых скверах, холодные подъезды учреждений – вот типичные декорации первых наших пневматических услад» (Бродский, 1992. Т. 2. С. 333).

На вопрос «Что мешало вашей сексуальной жизни в СССР?» из 140 опрошенных Марком Поповским эмигрантов 126 назвали отсутствие квартиры, 122 – отсутствие отдельной спальни, 93 – излишнее внимание соседей по квартире (Поповский, 1984. С. 119). В 1981 г. треть так называемых молодых семей проживали совместно с родителями мужа или жены, хотя вели раздельное хозяйство, главной трудностью для них были организация домашнего хозяйства и напряженные отношения с родственниками (Голод, 1984. С. 91). А вот письмо, опубликованное «СПИД-инфо» в 1992 г.: