Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И о другом спектакле, который я видел уже в Париже, знаменитого испанца Арабаля. Он одновременно и писатель, и поэт, и драматург, и постановщик своих собственных пьес, не говоря о том, что он еще и фильмы снимает. Но фильмы, правда, не совсем удачные… Ну, например, его фильм «Да здравствует смерть»… ну, не очень… совсем не очень… А вот спектакли его для меня – это просто какая-то фантастика! У меня в этом отношении есть какая-то специальная интуиция – так что я думаю, что видел не только его лучший спектакль, но, может быть, лучшее из существовавшего на мировой сцене вообще. То есть вы понимаете, о каком уровне я говорю? О том главном взрыве, после которого еще долго оседает пыль с разной интенсивностью и разной плотностью в разных местах. Понимаете, о чем я говорю? Ну это же элементарно!..
Как гениально разыгран весь спектакль у этого Арабаля! И, боже мой, какой финал! Я перескажу его, чтобы вы просто поняли, о каком уровне все же идет речь. Весь спектакль решен очень условно, включая абсолютную условность костюмов. Например, у одной из исполнительниц может быть какой-то невероятной ширины женский кринолин, хотя речь идет о рабочей забастовке в Испании, из-за которой ее участники попадают в тюрьму. Спектакль, кстати, назывался «И фиалки закуют в кандалы». Изображение тюрьмы очень социально определенно. Я не буду об этом говорить подробно, но до какой степени блестяще-выразительно переданы муки людей, отгороженных от мира решеткой! Невероятно! Все, что там они переживают… гомосексуализм… любовь… Вот, например, держат простыни, пока отгороженные ими возлюбленные предаются любви в какой-то ванне. При этом режиссер добивается изумительного целомудрия в звучании для нас этой сцены, прямо-таки какой-то андерсеновской нежности. Вы понимаете, что я хочу сказать? такое ощущение, что эту сцену можно показывать детям…
Но вот все же финал. Итак, героя, вожака, борца за социальные права, приговаривают к смертной казни. Что делает режиссер? Он сажает героя как бы в простое деревянное кресло, которое одновременно становится то ли образом электрического стула, то ли просто стула, на котором его физически уничтожают. Важно, что в последней сцене актер, изображающий героя, сидит перед нами в этом кресле совершенно голый, с пристегнутыми к месту-орудию казни руками и ногами. Причем вся эта сцена выстроена ритмически совершенно удивительно: постепенно застегивается, затягивается на нем еще какая-то деталь – и вдруг он мертв. Вот тогда следует реквием, самая последняя часть спектакля.
В пьеса еще один персонаж. Сначала жена, а затем уже вдова этого рабочего, которая с самого начала все время хлопотала за него, искала пути его спасения то у одного, то у другого чиновника – у тех, в чьих руках находилась его жизнь, кто могли его погубить или помиловать. Ясно, что из этого ничего не получилось. Муж мертв. И тогда эта женщина, уже вдова – господи, как это замечательно сделано! – одетая теперь в какое-то широкое, роскошное, фантастическое платье, оплакивает всех казненных, вместе с другими вдовами. Сцена выстраивается, как Пьета. Казненного режиссер помещает на стуле в центре сцены: он оказывается перед нами совершенно обнаженным с беспомощно разброшенными ногами. А от происходящего на сцене каким-то таинственным, одному режиссеру известным образом возникает ощущение специфически театрального ритуала. Что я имею в виду? Дело в том, что я как раз понимаю театральное действие как нечто изначально родственное ритуалу, а не натуральному жизненному правдоподобию. На сцене, конечно, можно разыграть простую бытовую сцену. Многие режиссеры в театре именно так и поступают. Но для меня лично любая сцена может стать сценически интересной только в том случае, если режиссер все-таки сумеет каким-то образом поднять, дотянуть ее значимость до ритуала, обнаруживающего специфически театральный эффект! Понимаете, что я имею в виду? Для меня настоящее театральное действие тождественно сотворенному на сцене ритуалу. Любая бытовая история, просто правдоподобно разыгранная на сцене актерами, совершенно меня не воодушевляет, если не открывает мне выход в другое условное театральное пространство, не рождает эффект ритуала, как обобщения, знака, символа.
Ольга. То есть в вашей интерпретации происходящее на театральной площадке в конце концов сродни неким заклинающим магическим действам у дохристианских жертвенников, например итожащим перед Высшими силами (а в театре перед зрителем) некую просьбу о своем существовании и его же смысл, итог… не в конкретной, а, естественно, обобщенно-ритуальной, символической форме…
Тарковский. Нет, ритуал в твоей интерпретации может быть проще и символизировать саму жизнь. Например, когда собаки знакомятся, то они нюхают друг друга под хвостиком, туда-сюда… и в таких условных движениях есть нечто узаконенное. Так вот на сцене всякое движение для меня определяется некоторой условностью, не просто бытовые отношения, но результат обобщения.
На сцене у Арабаля не просто хоронят рабочего – для этого все слишком ритмично, – но гениально просто трансформируют обычные похороны в вечный образ ПЬЕТЫ, совершенно естественно и безо всякого напряжения. Удивителен по ритму выход женщин из обеих боковых кулис… Одна из них несет медный тазик… Это вдова… Должно последовать омовение, но вот режиссер дает такой странный шокирующий акцент… При этом, боже, как невероятно ритмично и красиво выстроена мизансцена, на самом деле очень страшная… Вдова подходит к умершему. Он посажен режиссером в центре сцены на определенном возвышении… Вдруг она подставляет ему тазик, в который он писает! Я еще потом долго думал, каким нужно быть гениальным актером, чтобы еще вовремя пописать, а?..
Лариса (хохотком на фоне некоторого замешательства за столом в оценке несколько шокирующего в те времена образа). Он, наверное, долго терпел…
Тарковский. Нет, что значит «долго терпел»? Я говорю: ВОВРЕМЯ! Вы понимаете, что такое задержка в полминуты, скажем в театральном действии, безупречно отчеканенном в ритмическом отношении? Это провал!
Калмыкова (умудренная профессиональным опытом). О да. Полминуты – это огромное время на сцене…
Тарковский. Вот тогда я просто отключился. Тогда я понял, что эти люди на сцене принадлежат полностью не себе, а замыслу.
Лариса. Замыслу! Конечно!
Тарковский.
