Наваждение - Екатерина Мурашова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Софи напряглась и привстала в кресле, оперевшись ладонями, в позе нервной и изящной охотничьей собаки.
– Она так сказала? Ого! Это уж что-то! Из этого выйти может…
– Что – выйти? – не поняла Наталья Андреевна, но Софи уже не слушала и не смотрела в ее сторону.
– Петя, ты иди к детям, ладно? – попросила Софи мужа. – Я после к вам присоединюсь. А сейчас – к сестре…
Петр Николаевич молча кивнул жене. Наталья Андреевна кинула в его сторону беспомощный взгляд, который он не подхватил.
Аннет уже была в своей комнате. Стояла у окна, глядела на голую клумбу таким взглядом, каким птицы в клетке заглядывают в пустую кормушку.
– Аня, маман говорит, ты от всего извелась, – сходу, прямо от двери сказала Софи. – И слова твои цитировала, про бокал. Это странно хорошо. Я полагаю, тебе тоже романы писать надо. У меня, говорят, талант. Так и ты, стало быть, можешь, семейное же дело… Аннет Неплюева – это и звучит неплохо…
– Софи, что ты несешь?! – с болезненной досадой откликнулась Аннет, оборачиваясь. – О чем, ты подумай, о чем мне писать? Я же ничего не вижу, ничего не знаю. Вокруг меня уж давно не происходит никого и ничего… Да и никогда не происходило, если здраво рассудить…
– Так от тебя никто и не ждет, Аннет! Разные люди бывают, и романы разные нужны. Я вот для умных пишу, да про приключения. Тебе ж не заказано. Пиши другое, то, что из пальца высосать можно…
– Спасибо, сестричка. Ты даже комплимент скажешь, как иной плюнет. Мой, значит, убогий удел – для дураков писать.
– Для дур, Аннет, для дур. Для дураков – это тебе на войне побывать надобно, или хоть прочитать про то. А дур у нас грамотных в России развелось – не перечесть. И все – читательницы. Сидят на своих квартирах, да в домиках, да усадебках, мужья худо-бедно на службе, а им и вовсе заняться нечем. Сидят, мух гоняют… А тут ты…
– Соня, прекрати! Ты… ты просто микроб беспокойства какой-то… От тебя неудобно…
– Да если б я все время о чужих или хоть о своих удобствах думала, ничего бы в моей жизни и не было, – бодро заявила Софи.
– Знаешь, ты мне сестра, но порою я готова тебя ненавидеть!
– Отчего же – меня?… Погоди, не отвечай, дай я попробую угадать… Ты ненавидишь меня за то, что я не продалась в ранней юности, любила, а после все равно вышла замуж, как ты полагаешь, по голому расчету, и получилось ловчее и интереснее, чем у тебя. Так? Поэтому я – гадина и микроб? Но, может быть, я просто лучше умею считать? Меня математике учил Поликарп Николаевич, дока в своем деле… А, Аннет?
Аннет некоторое время молчала. Потом судорожно зевнула.
– Скажи… Скажи, тебе еще не надоело беспардонно влезать в чужие жизни?
– А чего ты ерепенишься-то, не пойму? Я ж тебе добра желаю. На первых порах, обещаю, с романом помогу, отредактирую где надо, познакомлю с нужными людьми. Все тебе развлечение…
– Да у меня не выйдет ничего!
– Да ну, Аня! Стоит захотеть, – внезапно Софи вскинула тонкие руки так, что широкие, перетянутые в запястьях рукава волной свисли на плечи, и гнусавым голосом завопила. – «Прошла гроза! Поникли помидоры! «Ах!» – вскричала княжна, прижала руки к бурно вздымающейся груди и упала во влажно всхлипнувшие маргаритки…»
– П-почему? – спросила несколько ошеломленная перепадами настроения сестры Аннет. – Почему во в-влажно в-всхипнувшие м-маргаритки?
– Почему? – растерялась было Софи, но тут же нашлась. – Как почему! Гроза же была. Они все мокрые, гладкие, упругие, холодные. Ну представь, что-то тяжелое (княжна) в них падает. Они такой звук издают «ч-чмок!», как будто всхлипнули. А что маргаритки… Ну, можно, конечно, в розы, как у Густава Карловича, это эффектнее, конечно, но тогда ее еще страниц сто никому нельзя будет показывать, там же шипы… Даже похоронить красиво, и то не выйдет…
– Соня!
– Ну как хочешь! – Софи быстро утомлялась, если ее замыслы не встречали понимания, а ей самой это не было до зарезу нужно (в противном случае она вцеплялась в собеседника, как английский бульдог, у которых, как известно, уже сомкнувшиеся челюсти можно разомкнуть только с помощью долота или иных подручных инструментов). – Я сказала, а там уж дело твое. Хочешь тут киснуть и плесневеть дальше – исполать… ДО свидания, Аннет! Прости, у меня дела, более – недосуг! Надо ведь что-то и с Ирен решать…
Софи вышла, упруго шагая и подхватив рукой и без того почти неприлично укороченный подол.
Почти сразу в комнату протиснулась Наталья Андреевна.
– Аннет, деточка, о чем это вы тут? Я слышала, Соня кричала…
– О том, мама, что помидоры окончательно поникли… – потерянно пробормотала Аннет, глядя себе под ноги стеклянными глазами.
– Ну вот, – сказала Наталья Андреевна, сварливо повышая голос. – Ну вот! Теперь, когда я отдала вам всю мою жизнь, никто не считается со мной в этом доме! Все только и норовят надо мной поиздеваться. Нет, чтобы ответить матери как полагается…
Наталья Андреевна достала нюхательную соль и влажно всхлипнула.
Аннет истерически расхохоталась.
– Влажно всхлипнувшие маргаритки! – выкрикнула она и выбежала из комнаты.
– И эта рехнулась… – тихо сказала Наталья Андреевна, бессильно опускаясь в продавленное плюшевое кресло, прямо на брошенную шерстяную шаль Аннет. – И Ирен… Все они, по очереди… Гнилое семя… Боже, только ты видишь, как я несчастна!
Глава 12
В которой Густав Карлович укрывает розы, воспитывает пса и работает с агентурой, а Наталья Андреевна сомневается в здравости его рассудка
– Нет, Савелий, не изволь спорить. Похолодание состоится непременно и очень скоро, и мы должны принять меры. Если сейчас не укроем «Аделину», от нее к окончательной весне останутся только сухие пруты.
– Так вы ж, Густав Карлович, всегда правы, – ответствовал садовник, поедая хозяина льстивым взором.
Кусмауль почти с тем же выражением смотрел на серо-зеленые кончики остриженных на зиму розовых стеблей. «Аделина»! Его собственный сорт, названный в память покойной матушки. Розетки некрупные, но благородной удлиненной формы, а главное – цвет: нежный-нежный сомо, в глубине бутона сгущающийся в розовый. Да-с, это настоящий сорт, и на августовской выставке он непременно будет признан. И не просто признан! Густав Карлович так отчетливо представил ожидающий его триумф, что губы сами собою засвистели вагнеровский «Полет валькирии». Савелий, отворачиваясь, чтобы барин не заметил ухмылки – вполне, впрочем, одобрительной, – принялся аккуратно укрывать кустики лапником и ветошью.
